Читать книгу - "Жестокие всходы - Тимофей Николайцев"

валили через небо… невидимые глазу чёрные покрывала застили лунный свет — только макушка съёживалась, ощущая над собой нависшую невесомую громаду. Иногда тучи рвались, и в разрывах этих — вдруг обнажалось небо… тёмное и беззвёздное. Густой и тягучий, как смола, лунный блеск, выливался оттуда — на древесные сучья над головой и на стену под ногами. Потом небесная чернота смыкалась вновь — серебряная луна ныряла в тучи, как рыбина под наползающий лед. Чтобы вынырнуть в следующем разрыве… или не вынырнуть никогда больше.

Луций ждал, то и дело поглядывая на мостовую внизу. Жандармы начинали ночной объезд от Громового тракта, где вплотную к терриконам вынутой из-под-земли породы примыкали их приземистые казармы, и проскакивали через Купеческий квартал дважды за ночь — в первой её половине, и потом ещё раз, уже под утро. Проще было с вечера дождаться их проезда здесь, на дереве прямо около стены, через которую он задумал перебраться, чем полночи петлять по Ремесленной, перебегая от забора к забору.

Густая листва отлично скрывала их обоих от любых, даже самых внимательных, глаз… вот только Эрвин, цепляющийся к ветке за спиной Луция — то и дело шумно гонял воздух носом, чтобы не расчихаться. Луций его не винил — у самого в носу свербело от вездесущей мошки…

Луций нервничал — его била крупная дрожь, и она передавалась веткам, листья тряслись и звенели, как жестяные… Стена, ограждающая купеческий двор — делила весь мир на реальный и потусторонний. Верхний край стены, серебрясь под луной осколками стекла, стоймя вмурованными в кладку от возможных грабителей — был различим очень чётко, до мельчайших стыков и трещин. А чуть дальше за ним, за кинжально-стеклянными клыками — уже клубилась непроницаемая тьма. Чуть слышно в этой тьме позвякивало цепное железо — это голые крупноголовые псы, должно быть, не спали около тех телег, таскали в зад и вперёд неугомонные свои тулова.

Больше с Первой Купеческой не доносилось ни звука… если не считать, конечно, сиплое дыхание Эрвина, приглушённые шлепки ладонями по шее, да монотонный зуд танцующей во тьме мошкары.

Луций подготовился лучше Кривощёкого — заранее намазал все открытые части тела, от мочек ушей до самых ключиц, пахучим жиром из плошки тётки Ханы, да присыпал сверху тонкой печной золой. Так что ни собаки его пока не учуяли, ни мошкара особенно не докучала, хоть и звенела бессильно, танцуя около уха — примеривалась, да всё никак не решалась облепить и ужалить. Жир помогал очень хорошо, так что, по крайней мере этот совет, данный ему голосом-в-стенах — оказался дельным. До всего остального же…

«Если жив останусь сегодня — отстранённо подумал Луций, — нужно будет сгонять Кривощёкого на топильный двор. Пусть купит хорошего очищенного жира.»

Не такого вонючего как этот. Который хотя бы не пробирает до самых печенок…

Без жировой плошки — скоро совсем носа на улицу будет не высунуть. Мошкара множилась и множилась, конца этому не было видно. Вечерами на подворья выносили горящие головни в вёдрах и накрывали их охапками лопухов и прочей сырой травы, что удавалась нарвать под заборами. Многочисленные дымные столбы буравили небо, и весь город — будто превращался в нутро прокопчённой печи. Карнизы крыш и черепичные стыки копили копоть, окрашивали дождевые лужи в чёрное… Скотина надрывала глотки в загонах, жалуясь на дым. Даже в молоке — появился невытравимый ничем привкус гари.

Но сам Луций — больше всего досадовал на то, что даже случайные укусы больше не заживали на нём теперь.

Он заметил эту новую напасть совсем недавно… и сначала не знал, что и думать. Волдыри от комариных уколов и мелкая сыпь, оставленная жгучей мошкой — вместо того, чтоб сойти через пару часов, как всегда бывало раньше, теперь припухали и твердели к утру следующего дня, понемногу превращаясь в болезненные мозолистые бородавки. Каждый новый укус был настоящей бедой — каждый, вовремя не прихлопнутый на щеке комар, добавлял очередной твёрдый волдырь. Пока их было не очень много — повезло, что тётка Хана очень вовремя подсунула матери вонючее это лекарство… Но, если так пойдёт дальше, то скоро он совсем перестанет узнавать себя в зеркале.

Говорят, что подземный воздух, что выходит сам собою из подземных штолен — хоть и освобождает землекопов от жажды, что приходит во время воскресных Зовов, но всё равно портит им лёгкие, награждает грудной жабой или хрипом. Наверное, вот так же и проклятие человека, посеявшего и взрастившего железные всходы — медленно и постепенно уродует ему лицо.

«Должно быть, это и есть моя Плата…» — опять поддаваясь наплывам тоски, подумал Луций.

Духовник говорил, читая из Чёрной Книжицы — всякому сверчку Глина воздаст…, но со всякого Глина и взыщет.

Справедливой будет эта плата, или нет — покажет сегодняшняя длинная ночь.

Это ночь покажет всё! Всё, что ты надеялся или не чаял увидеть… Так было сказано ему.

Глухо ворохнулось сердце в груди, в виски толчком ударила кровь и железистый привкус во рту усилился.

Однако, где же жандармы? Уже пора бы им и проехать…

Приглушённо звякнула цепь за стеной. Потом — ожила и проволоклась, гремя звеньями. Луций мысленно заглянул во тьму за стеной и неслышно, одними губами пообещал ей: «Сейчас… Сейчас…»

Там, во тьме, тотчас зарычала собака — негромко, утробно, угрожающе, будто не рычала, а высыпала через горло один за одним острые сухие камушки.

Зазвенело на дальнем конце улицы. Всхрапнула лошадь. Кованые копыта дребезжали о булыжник, быстро приближаясь. Это и был жандармский разъезд, который они пережидали — вот совсем рядом лязгнула шпора, задев за стремя. Жандарм, скачущий первым, поправил в стремени ногу, грузно наклонившись в седле. Винтовка за его спиной сползала на слишком длинном ремне — он небрежно поправил её локтем, потревожив потроха затвора.

Луций, да и Эрвин тоже — прижались к стволу дерева, на котором сидели, и сквозь корзинную путаницу веток смотрели, как эта лязгающая, цокающая, всхрапывающая кавалькада проносится под ними. Глянула из туч луна — будто тоже разбуженная. Козырьки фуражек лаково залоснились под её светом. С шелестом, похожим на звук гребня в волосах старухи, вились по ветру все эти ленты, ремни, витые эполетные шнуры, которыми жандармы с ног до головы были увешаны.

Псина за стеной, наконец, не выдержала — рыкнула, бросаясь лапами на камень, но жандармы не обратили внимания. Круп последней кобылы с испорченным колтунами хвостом, мелькнул в темноте… да сверкнула напоследок, роняя из-под копыта длинную искру, новая подкова.

Луций выждал ещё немного