Читать книгу - "Жестокие всходы - Тимофей Николайцев"

ты… — расплылся Эрвин. — Да я за всю жизнь…

— Ну так — бери, Кривощёкий! — сказал Луций, через силу суровя голос. — И не скули больше, что тебе Волопайка ближе. Мне теперь будешь служить, а не Волопайке! Понял?

— Понял, Луц… Понял, что ты…

— Клянись, раз понял! Босиком на землю встань и клянись!

— Клянусь, — торопился Эрвин Кривощекий, оттаптывая задники.

— Быстрее! — оскалился Луций, чтобы не лыбиться в такой неподходящий момент.

— Сейчас-сейчас…

— Босым на земле стоя… Хребтом Глину чуя… На сырых костях, да на холодном ветру… На дикой траве, да на мокром стегне… Клянись, поганая морда!

— Клянусь…

— Ну!

— Тебе служить… Да ноги отсохнут, да кости размякнут, да врастёт в хребет травяной стебель, да сожрёт изнутри свое же семя…

— Босой стоишь?

— Босой… — он поднял и показал поочередно обе ноги — сплошь в коричневых цыпках, измазанные раздавленной зеленью. — Ноги мокнут, а кости хрупнут… Земля под мной дышит, Глина меня слышит… Луц, так как это? Это ты мне насовсем, правда?

— Я покупаю, ты продаешься… Смотри у меня! — пригрозил тот. — Глина тебя слышала. Чего не так — сгложет тебя бесследно…

— А где взял-то?

— Не твоё дело. Где взял — там и ещё возьму! Обувайся, пошли…

Эрвин нагнулся, кряхтя, и принялся шукать по траве, разыскивая сброшенные с ног опорки. Потом выволокся на дорогу, как был, босой — волоча их за задники, зябко поджимая пальцы на ногах.

— Я в ней дыру пробью…, а Луц? Чтобы не спёрли… Или прикопаю… Какая деньжища-то великая, а! Да я за тебя теперь… А на Волопайку — и не пойду больше. Чего мне на нее ходить? К дому-то можно и как‑нибудь и через Свайный проскочить… Гляди — золотая… — он тёр и тёр монету рукавом, ловил ей потерянное в тумане солнце — никак не мог наглядеться. — Нет, не спрячу… Нельзя — просто так прикапывать… Найдут ещё… Разменяю… — решил он, с трудом попадая мокрыми ногами в обувь. — Где только такую разменять-то? А, Луц? На базар с такой не сунешься — сразу околоточный прихватит. Может у Батаймяну, у менялы? Он, правда, свою долю взыщет — одну серебряную недодаст. Или обманет… Чего делать-то? А, Луц!..

— Сюда слушай, — сказал Луц, делая знак рукой… и сам загляделся на свою ладонь — багровел на ней пятиугольник, выжженный гвоздями с тёткиного каблука.

Эрвин, спотыкаясь и подминая задники, кинулся к нему.

— Пойдешь к Батаймяну… — начал вслух рассуждать Луций. — Сразу золотой ему не показывай — тем более, если Батаймян не один в канторе будет. Вообще, с собой на базар деньги не таскай — узнают, отберут на хрен… Шепнёшь ему, что тебя взрослые прислали его позвать — поговорить хотят. Потом отведёшь менялу к Ремесленным кварталам, где мастеровые ходят. Да не давай себя за руку брать, или ещё как-то схватить — всегда два шага держи. И там, на Ремесленной, вот что скажешь ему: приезжий торговец у вас в дому, на Волопайке, неделю как стоял на постое, там и нанял тебя. Велел тебе узнать — не поменяют ли где золотой, с комиссией в одну серебряную долю. Скажешь, к бабе какой-то торговец повадился шастать, там и ночует теперь. А золотые с собой не берёт — боится, что обчистят. Да помяни как‑нибудь ненароком, что старый он и одет в полосатое… Всё запомнил?

— Запомнил… — зачарованно кивнул Кривощёкий.

— Свою, — и Луций кивком указал на монету в кулаке Кривощекого, — спрячь пока, потом обменяешь. А за серебро отдашь Батаймяну вот эту…

Он вынул вторую монету и небрежно бросил её навстречу хватающим воздух пальцам.

— Возьмешь серебро — две монеты всегда с собой таскай, остальные прячь. Всё понял?

— По-нял… — с трудом выдохнул Эрвин, метясь взглядом от одной монеты к другой.

— Дальше слушай! После этого — пойдёшь в Курцев дом. Да не мельтеши там, не мозоль никому глаза. Потихоньку пригляди старуху какую-нибудь и порасспроси её.

— А чего узнать-то надо?

— Где этот каменотёс ночевал, у кого. А главное, почему в Курцевом дому? И них и баб-то молодых нету…

Кривощёкий посмотрел на него в упор.

— А ведь и правда…

— И про самого Курца узнай. Скажи, что вы с ним у одного хозяина порученцами бегали… мешки там насыпать помогали, то-сё… Скажи — хозяин его потерял, тебя узнать отправил.

— Точно! — обрадовался Эрвин.

— Смотри у меня, — пригрозил Луций. — Напортачишь — ухо в пяти местах сломаю!

— Боязно мне… — задумчиво сказал Эрвин и, быстро глянув на Луция, пояснил: — Боязно золотой где-то прятать. Я его в исподнее зашью… А, Луц?

Луций расхохотался.

— А если Глина опять позовёт? Прямо у Колодца свой зад оголишь?!

Кривощекий аж вздрогнул:

— А ведь и правда… А ну — позовёт… Отдать ведь придётся… Тогда поближе к земле спрятать надо бы… — он заторопился, побежал было прочь… потом хлопнул себя по лбу, вернулся — поклонился Луцию, как ученик кланяется своему мастеру… опять побежал, снова вспомнил что-то и вернулся.

— Слушай, Луц… — спросил он с подозрением. — А ты сам‑то? Как с собой столько денег таскаешь? А позовёт?

Не повернув к нему головы, Луций сплюнул в лопухи. Плевок был ритуальным.

— Вам прикажет! — напыщенно ответствовал он. — А меня — попросит.

Кривощёкий тотчас отошёл — с тем глубокомысленным видом, с каким дурак отходит от базарного ряда, купив подкову вместо лошади: вроде всё правильно ему объяснили, а всё равно ничего не понятно. Платил за лошадь, получил подкову… Так? Ну, да — всё правильно… Через десяток шагов до него дошло. Он замер, и глаза снова по‑жабьи полезли наружу.

Луций сказал:

— Пошёл, куда велено! И бегом давай!

Тогда Кривощёкий снова поклонился.

И на этот раз его поклон был очень глубоким…

Глава 20 (а эта — страшная, как обретенье веры…)

Эта ночь должна была изменить всё!

Луцию именно так сказали… и он начинал первое своё большое ночное дело с железной решимостью…

Но это железо недолго продержалось чистым и острым — ржа сомнений понемногу сточила его, и к началу ночи Луций уже не был так уверен в удачном её исходе. Правильно ли он понял то, что повелел голос, прячущийся в стенах? Или нет? Не пригрезилось ли ему? И вообще — не сходит ли он попросту с ума, решив, что стены могут с ним говорить?

Эта сосущая тоска — то накатывала волнами, то упокаивалась где-то на дне желудка, нетерпеливо подскрёбывая там тупыми коготками. И от железной решимости — к ночи остался только привкус железа во рту.

Вечером тучи валом