Читать книгу - "Корейская война 1950-1953: Неоконченное противостояние - Макс Гастингс"

Форчун из 35-го пехотного, взятый в плен 2 января 1951 года, вырвался из лагеря № 3 вместе с товарищем зимой 1952 года и провел на свободе три дня и две ночи. На третью ночь беглецов схватила северокорейская милиция, когда они с любопытством разглядывали китайскую зенитную установку. Корейцы обошлись с ними с предсказуемой жестокостью: раздев догола, прогнали через ближайшую деревню и избили. Затем их связали и выставили на потеху местной ребятне, которая плевалась в них и дразнила несколько часов, после чего беглецов вернули китайцам. В лагере их на две недели отправили в карцер. «Охранники здесь не для того, чтобы вас удерживать, – любили повторять пленным китайцы, – а для того, чтобы оберегать от корейцев». Доля горькой правды в этом была.

Одним из самых заметных провалов китайцев было учреждение в августе 1952 года «исправительного лагеря» для «реакционных» пленных сержантских званий. Это была огороженная площадка, где заключенных принуждали к тяжелому труду, часто бессмысленному, вроде рытья ям и их последующего засыпания. Однако именно те качества, которые приводили пленных в исправительный лагерь, связывали «реакционеров» надежнее, чем прежде. «В этом лагере собрались лучшие, – говорит Дейв Форчун. – Моральный дух выше». Там не было стукачей, не было предателей, не было груза взаимного недоверия. Через несколько месяцев китайцы поняли свою ошибку и перераспределили 130 с лишним заключенных по другим лагерям.

Представление о том, что китайцы промывали мозги практически всем пленным в Корее, просто безосновательно. Судя по всему, изощренные методы, обычно ассоциируемые с этим термином, они использовали только в одном случае – применительно к американским летчикам, от которых добивались признания участия в бактериологической войне, что стало их самым выдающимся пропагандистским достижением. Попытки китайцев проводить масштабное идеологическое перевоспитание в корейских лагерях для военнопленных сколько-нибудь заметным успехом не увенчались. Эти старания обратить заключенных в коммунизм поражали топорностью, неуклюжестью и тупостью. Тактика была проста и понятна: «мягкое обращение», стремление показать, что надзирателей и пленных многое объединяет и роднит. Именно так коммунистам удалось преуспеть во время гражданской войны с Гоминьданом, к концу которой миллионы солдат Чан Кайши благополучно влились в ряды войск Мао Цзэдуна. Эта тактика основывалась на готовности проигравших на протяжении истории Китая разделить свою дальнейшую судьбу с победившими, признать новое руководство, новый источник власти и покровительства. Однако подавляющему большинству пленных из стран ООН сама мысль учиться чему-то у общества, выстроенного Мао Цзэдуном, казалась смехотворной. Представители высокотехнологичного, относительно образованного общества видели крайнюю нищету и невежество охранников и «воспитателей» – и ничего, кроме презрения, к ним не испытывали. «Одного-двух китайцев можно было бы назвать забавными в хорошем смысле, – говорит майор Гай Уорд. – Но ни у кого не наблюдалось того светлого ума, за который их действительно можно было бы полюбить и зауважать».

«Наш мир лучше вашего», – внушали нам китайцы [говорит капитан Джеймс Маджури]. Я на это отвечал мысленно: «Вам-то, понятно, после военного феодализма все хорошо, что ни сделай». Но ни один китаец никогда в жизни не убедит меня, что его мир лучше для меня. Очень немногим по-настоящему промыли мозги. Под конец я сказал китайцам: «Вы же понимаете, что вам нас ни в какую не изменить?» И да, мне кажется, они сдались. Будь они поумнее – если бы они хотели, чтобы нас по-настоящему проняло, они бы с самого начала баловали нас[341].

Тем не менее два года зубрежки политических догм, два года изоляции от привычного общества, два года капанья на мозги со стороны китайцев – «Вы же знаете, что вашей стране до вас нет дела», – оказали на некоторых влияние. «Не думайте, что мы не доберемся до вас, когда вы вернетесь домой, – если вы нам понадобитесь, мы всегда вас найдем», – заверяли их. И некоторые пленные в своем полнейшем бессилии находили это вполне правдоподобным. Самый действенный способ сломить волю человека – сыграть на его слабости: предложить тайный доступ к благу, отсутствие которого определяло его жизнь, – к еде. Пленный, принимающий от китайца яйцо или пригоршню табака в обмен на какое-нибудь мелкое предательство, был уже наполовину обречен. Его самоуважение было подорвано. Теперь надзирателям оставалось только добиться полноценной измены, выпытать из пленного хоть какой-то намек на планы побега, на тайные религиозные обряды, на «враждебное отношение».

Почему такой человек, как Эндрю Кондрон, двадцатитрехлетний сторонник казарменного социализма из Уэст-Лотиана, стал в глазах своих соотечественников предателем, когда вместе с двадцать одним американцем отказался после окончания войны возвращаться на родину? Простой ответ, наверное, состоит в том, что Кондрон к этому времени уже созрел для этого. Кондрон всегда отказывался признавать себя предателем. Он заявлял, что всю жизнь гордился своей страной, своей службой в Королевской морской пехоте. Но при этом он всегда был «красным» Кондроном из «нескладной роты» – тем, кто вечно задается вопросами и инстинктивно перечит любой власти. В 5-м лагере он увлекся марксизмом:

Я и раньше видел, как тяжело и бедно живут народы Средиземноморья, и сопереживал им. Почему на свете одни шикуют, другие нищенствуют? Неужели нельзя устроить жизнь как-то разумнее? Китай был окутан густым флером романтики, манил духом приключений. В то время я думал, что отправлюсь в Китай на годик, потом вернусь домой. Если бы все обернулось иначе, я мог бы стать миссионером. После этого я хотел поехать пожить в Россию. Мне хотелось знать, получилось у них или нет. Я был не убежденным коммунистом, а убежденным марксистом. И оставался таким всю свою жизнь. Католическую веру я утратил еще до того, как пошел в морскую пехоту. Возможно, мне нужно было за что-то зацепиться[342].

Сейчас, тридцать пять лет спустя, принять наивную простоту рассуждений Кондрона кажется гораздо проще, чем его современникам в ту пору. Они воспринимали его поступок как нечто грандиозное, как национальный позор, и точно так же отнеслись к своим пленным, решившим остаться в Китае, американцы. Несговорчивый «большевик» Кондрон совершил поступок, как теперь представляется, гораздо менее обусловленный коварством надзирателей-коммунистов, чем его собственным желанием. Примечательно, что большинство побывавших в плену, даже «реакционеры», которые яростно отказывались сотрудничать со своими поработителями, сегодня практически не испытывают неприязни к Кондрону. За все время заключения его ни разу не заподозрили в личном предательстве товарищей, в чем были виновны многие другие заключенные, спокойно вернувшиеся в свои страны. Именно личное предательство товарищи не забывали. И в них не было ничего от идеологии, только сломленная воля перед лицом невыносимых страданий и лишений.

Накануне своего выхода на свободу Гай Уорд с циничной усмешкой наблюдал устроенную китайцами демонстрацию великодушия и щедрости – точно такую же, какую ему когда-то устроили немцы. Как в 1945 году военнопленным вернули их зажигалки, ручки, часы, теперь освобожденным дарили на память туалетные принадлежности и писчие перья. Кто-то из надзирателей пытался загладить ужас двух предыдущих лет: «Мы сожалеем, очень сожалеем обо всем случившемся. Мы друзья. Всему виной американские империалисты». Но даже тридцать пять лет спустя Уорд при всяком упоминании китайцев отзывался коротким «Ненавижу!».

Примечательно не то, сколько людей покинули коммунистический плен с незаживающими душевными ранами, а то, что многие, наоборот, просто «отряхнулись» и пошли дальше как ни в чем не бывало. Генерал Уильям Дин, командующий американской 24-й дивизией, взятый в плен в Тэджоне в июле 1950 года, провел три года в одиночном заключении под Пхеньяном, где ему усердно вдалбливали принципы марксизма-ленинизма. Однако после освобождения Дин беззаботно констатировал: «Теперь я специалист по истории коммунистической партии и основным положениям ее доктрины».

«Я смотрел на это просто с точки зрения профессионального военного, – говорит капитан Джеймс Маджури. – Конечно, я вышел с мыслью, что никогда не буду оставлять еду на тарелке. Но я понимал: если человек настолько глуп, что попал в плен, он должен принять последствия. Пережить подобное снова я бы не хотел, однако вряд ли эти испытания нанесли мне непоправимый урон». Для лейтенанта Билла Купера самым стойким последствием заключения стала утрата