Читать книгу - "Корейская война 1950-1953: Неоконченное противостояние - Макс Гастингс"

Негодующие китайцы созвали собрание и принялись отчитывать пленных за наплевательское отношение к труду, напоминая, что дрова нужны не для надзирателей, а для самих же заключенных. Однако с наступлением весны количество добровольцев, вызывающихся сходить за хворостом, резко выросло. Китайцы радовались: «[Наконец-то] ваше отношение к труду улучшилось». Однако пленных влекло не топливо, а заросли дикой марихуаны, обнаруженные на склонах пленными мексиканцами. Для некоторых марихуана стала той самой соломинкой, благодаря которой они протянули следующие два года. Китайцы недоумевали порой, что с ними такое творится, когда, например, темнокожие пленные ни с того ни с сего заводили песни и пляски. Как-то утром укуренный в хлам заключенный носился по лагерю кругами, вопя: «Индейцы идут! Индейцы идут!» Китайцам сказали, что это у него от контузии. Как ни поразительно, за два года надзиратели так ни о чем и не догадались.

⁂

Весной 1951 года офицеров и рядовых в лагерях не разделяли. Каждое утро их всех вместе сгоняли сотнями на политпросвещение, где они просиживали, дрожа от холода, по четыре часа: два часа на китайском, два часа в переводе, и каждый, кто пытался сидеть, опираясь на руки, получал пинок. «Учитесь усердно, товарищи, усваивайте знания, и вы вскоре вернетесь домой, – внушал им китайский комендант. – А будете лениться, мы выроем для вас такую глубокую яму, что даже от ваших буржуазных трупов вонь наружу не пробьется».

Летом 1951 года китайцы резко изменили свою политику по отношению к военнопленным. Было решено по возможности дать им выжить. Условия во всех лагерях ощутимо улучшились. После этого число смертей среди заключенных сократилось до совсем незначительных цифр. Девяносто девять процентов всех смертей среди американских пленных пришлось на первый год войны. Как лаконично выразился капитан Джеймс Маджури из Ольстерского стрелкового, «китайцы осознали, что им придется предъявить кого-то живыми, иначе грош цена всей их пропаганде о “мягком обращении”». Пленным наконец-то предоставили средства для дезинфекции – а вши особенно губительно действовали на моральный дух. К зиме 1951 года заключенных, к их величайшему изумлению, перестали морить голодом. Иногда китайцы резали свинью и распределяли сало среди пленных по ведомости, которую вели сами. Просо заменили на рис. В августе капитан Маджури получил возможность отправить из лагеря для офицеров первое письмо домой и в октябре получил первый ответ от родных.

Затем порядки в китайских лагерях стали более четкими, пленных поделили на роты, в составе которых они ходили на ежедневные занятия по политподготовке, где от них требовали писать длинные якобы самоаналитические политические трактаты. В рамках целенаправленной политики уничтожения существующего командования в октябре британские и американские офицеры были собраны и отправлены в поход за сотню миль в горы в новый лагерь № 2, который до окончания военных действий так и оставался офицерским. Вместо формы им выдали унижающие их офицерское достоинство китайские ватники и кепки. Ротных и взводных командиров китайцы сами назначили из числа пленных.

Целью китайцев с начала и до конца было идейно перевоспитать пленных, заставить отречься от усвоенных ими политических ценностей в пользу коммунистических. Для этого помимо непосредственной обработки в ходе политпросвещения они пытались разрушить привычную структуру субординации и командования. Офицерские звания не признавались. Любая попытка пленных организоваться самим и выделить собственное командование без одобрения китайцев расценивалась как «враждебное отношение». Когда сержант Джим Тейлор из 8-го гусарского полка, оказавшись самым старшим по званию из британцев в 5-м лагере, как-то поутру отказался от воинского приветствия китайцу, его отправили на три дня в «яму» – поджариваться на летнем зное в самой настоящей яме, прикрытой листом гофрированной стали. Некоторых подвергали такой пытке неделями.

«Враждебное отношение» чаще всего отмечалось у офицеров 2-го лагеря и каралось заточением в «клетку» – одиночным заключением, которое могло длиться месяцами. Майор Дэнис Хардинг, командир роты глостерширцев, провел в одиночке – в основном в коровнике на склоне холма – с января 1952 года до освобождения летом 1953 года. Майор Гай Уорд из Королевской артиллерии уже пережил четыре года плена во время Второй мировой. Тогда ему помогало держаться ощущение, что «мы все в одной лодке, мы одна семья и в конце концов все будет хорошо». Но в Корее они спрашивали себя, «сколько еще это продлится и кончится ли вообще». Той первой зимой в офицерском лагере Уорда, как и его товарищей по несчастью, внезапно подняли с койки в три часа ночи, когда воля к сопротивлению у человека слабее всего, и отвели в блиндаж на допрос. И снова спрашивали в основном о гражданских вещах, утомительно повторяя одно и то же по несколько раз:

– Какая машина у вашего отца?

– У вас большая семья?

– Какой у вас капитал?

«Понимали нас только самые молодые китайцы, успевшие поучиться в Соединенных Штатах, – вспоминал позже Уорд. – Мы осознавали, что они обращаются с нами абсолютно так же, как со своими соотечественниками. Порой мы видели на обочине пятнадцать-двадцать китайцев, которых шпыняли, совсем как нас».

От заштампованной тягомотины, которую представляли собой лекции по политподготовке, у них сводило скулы: «демократические реформы и демократический строй Северной Кореи и политика мирного объединения, проводимая северокорейским правительством»; «законное право китайского народа на владение островом Тайвань»; «разложение ООН под воздействием американских разжигателей войны». Прессу им позволялось читать только коммунистическую – Daily Worker и «Жэньминь хуабао». Каждый день ревели репродукторы, извергая поток новостей: сплошь поражения американцев, ни малейшего проблеска надежды на успех ООН. Однако нередко им удавалось увидеть в небе инверсионный след летящих где-то там в вышине самолетов, а иногда и воздушный бой и даже падающие сбитые МиГи. Так они понимали, что война еще не закончилась и что коммунистическим армиям далеко до победы.

По рукам ходило несколько потрепанных рассыпающихся книг. Эндрю Кондрон читал «Ребекку» Дафны Дюморье, и его бесило, что последнюю страницу надзиратели вырвали. Несколько лет спустя Кондрон выяснил, что как раз на этой странице вскользь нелестно были упомянуты коммунисты. Обычно пленным оставляли книги, которые китайцы считали идеологически выдержанными: «Хижину дяди Тома», «Войну и мир», «Шаг вперед, два шага назад» Ленина, что-то из Стейнбека и те произведения Диккенса, которые, по мнению китайцев, достаточно мрачно преподносили картину страданий пролетариата.

Сами пленные воспринимали заключение очень по-разному. Трудно делать какие-то обобщения о том, какой тип личности оказывался более стойким. Неразговорчивый пилот американского корпуса морской пехоты, на которого другие пленные поначалу почти не обращали внимания (что взять с человека, из которого ничего, кроме «А?» или «Мать твою!» не вытянешь), станет одним из самых несгибаемых и уважаемых «реакционеров» в офицерском лагере. Британский офицер, побывавший в немецком плену во Второй мировой, месяцами был одним из самых заметных сопротивленцев. А потом он как-то незаметно начал сдуваться. Как и у многих других, его дух подтачивали голод и болезни. Под конец он выглядел одним из самых сломленных. Многие британские пленные считали преступной ошибкой со стороны Военного министерства призвать на службу в Корее так много бывших военнопленных Второй мировой. Для людей, потерявших два, три, четыре года своей молодости в неволе, это было невыразимое испытание – подвергнуться подобным страданиям снова. Хуже всего приходилось тем, у кого за плечами был японский плен. По крайней мере пять британских заключенных уже отсидели во время Второй мировой в плену в Корее, они с самого начала вспоминали корейских надзирателей как самых жестоких и бесчеловечных. Полковник Фред Карн из Глостерширского полка казался окружающим на удивление невозмутимым. Китайцы устроили ему особый режим – как старшему офицеру, к которому остальные пленные относились как к командиру. Большую часть плена он провел в одиночном заключении, однако все это время Карн вел себя со свойственным ему молчаливым спокойствием. Его пример остался в памяти товарищей до конца их дней.

По общему мнению, большинство врачей и священников – людей, которые и в лагере исполняли очевидную и понятную роль, – тоже не теряли достоинства, а некоторые проявляли чудеса героизма. При полном отсутствии медикаментов и оборудования врачи делали что могли, часами убеждая пораженных «капитулитом» поесть. Полкового священника глостерширцев Сэма Дейвиса оказавшиеся с ним в одном лагере вспоминали