Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

Это исступленный догматик, потерявший в своем фанатизме большую долю человеческого облика. Чтобы успешней устраивать свои «егерские» облавы на людей по сбору налогов или подписке на заем, отворачиваясь от окружающей нищеты и несчастий, или, как он выражается, чтобы не «получилось раскисание да благодушие», он непрерывно самовозбуждается чтением и зубрежкой «Краткого курса», трудов товарища Сталина, других теоретических пособий и газет. «Подработаешь над собой, подзаправишься идейно, — в хорошую минуту самодовольно изрекает он, — все нипочем. Плачь не плачь, реви не реви, а Ганичев свою линию ведет».

Но есть в романе и другой безупречный рыцарь идеи. Фигура глубоко трагическая. Человек, чья душа открыта всем проявлениям добра, полный доверчивости к высоким словам, призывам и обещаниям. Он все принимает за чистую монету и все исполняет беспрекословно, и даже с избытком. Это пекашинский кузнец, сельский коммунист Илья Нетесов.

Подобно Михаилу Пряслину, он искренне верит, что «пятнадцать лет до коммунизма осталось», а может, и меньше. И надо только напрячься, перетерпеть еще одну невзгоду, вот эту, а может, еще ту, а там уже все будет хорошо.

В своем честнейшем исполнении общественного долга Нетесов, сколько ни ломит на работе, остается без коровы. Не один год семья копит деньги хотя бы на покупку козы. Но и их приходится выложить сначала на «мясной налог», а затем под давлением Ганичева на «образцово-показательную» сумму подписки на заем. Сцена, когда добрейший Илья Нетесов бьет по лицу протестующую жену Марью, одна из самых тяжелых в романе «Две зимы…».

Последствия через несколько лет будут печальны. Заболевает туберкулезом и умирает любимая дочь Нетесова Валя. Не выдержав гибели дочери, сходит в могилу и Марья. Одинокий, оглохший от горя, Нетесов продолжает работать с тем же безропотным усердием. Сцены, когда, обобранный, несчастный, Нетесов, один из немногих, механически аплодирует на митинге, созванном по случаю сверхплановой вывозки из Пекашина почти всего урожая, или когда он без звука соглашается вернуться с хорошо оплачиваемой леспромхозовской работы в колхоз, потому что и в колхозе ведь тоже кому-то надо работать, нельзя читать без комка в горле. Быть может, одно из самых страшных преступлений и зол сталинизма — надругательство над такой верой и преданностью, какая была у Нетесова!

Всевластие демагогической фразы порождает соблазн не только наверху, но и в «низах» употребить ее к корыстной выгоде. Особенно преуспевает в этом смышленый ловкач Егорша. Как остроумно заметил А. Турков, у Подрезова «есть некая кривляющаяся „тень“. Это, как и в предыдущем романе, Егорша»[24].

Конечно, это лишь одна из граней образа. Егорша прежде всего — человек «перекати-поле», который, получив, по его выражению, «серп и молот» (паспорт), и от деревни отошел, и к городу не пристал. Этим он сродни расторопной и смазливой официантке Альке, дочери пекарихи Пелагеи, из повести «Алька» (1972).

Не случайно почти на всем протяжении художественной хроники Егорша то явно, то скрыто противостоит Михаилу Пряслину, с его «корневыми» началами — близостью к земле, крестьянскому труду, к семье, дому. Но именно межеумочное положение Егорши, человека уже раскрестьяненного, порвавшего со своей «малой родиной», но так и не сумевшего закрепиться в городе, порождает в нем защитную и цепкую привязанность к казенной фразе, к демагогическому лозунгу, которые он ловко, а нередко и агрессивно использует.

Наивное безмыслие, холопская покорность и циничное ловкачество, которые насаждает и взращивает в людских душах «подрезовщина», неотлучно сопровождаются страхом. Страх не только зацепился за верхушки сосен над той лесной полянкой на берегу реки, где уединенно толкуют у костра Лукашин с Подрезовым, он будто колпаком надвинут на каждый дом в Пекашине, вкогтился вовнутрь любого человека и делает беззащитным каждого на виду у всех.

Здесь каждый боится сказать «лишнего», хорошо знает, что бывает за «длинный язык». И даже беседы на хмельных мужских посиделках у речного леспромхозовского склада или в житовской бане — «клубе», как ее тут прозвали, ведутся с оглядкой и выбором тем. И мертвецки пьяные здесь, если и встревают в общий разговор и несут околесицу насчет политики, то только в тонах повышенной бдительности. Особенно навострился в этом Ефимко-торгаш, о котором романист замечает: «Он был уже вдребезги пьян, но насчет бдительности не забывал. Сработал моментально».

Страх и есть хотя и не имеющее образа и вида, однако же неотвязное и вездесущее действующее лицо той сюжетной линии романа, где повествуется об аресте Лукашина…

Отправной факт, как и все в прозе Абрамова, буднично прост. Скоро заморозки, а строительству скотного двора не видно конца. Никакими силами нельзя подвинуть плотницкую ватагу пекашинского одноногого «Стеньки Разина» — Петра Житова работать за «пустой трудодень». Мужики отлынивают, пьянствуют, шабашничают на стороне. Людям надо жить, и им надо платить. А если нет, то с наступлением холодов без теплых помещений передохнет колхозная скотина. Но ни одним граммом зерна не имеет права распорядиться председатель, пока не выполнена «первая заповедь». И ждать нельзя. Что же делать? Вот тогда-то Лукашин и вырывает листок из блокнота, чтобы написать на нем распоряжение колхозному кладовщику: выдать авансом по 15 килограммов ржи на плотника…

Недавний фронтовик и инвалид Житов наделен мудростью много битого и повидавшего в жизни человека. Спокойно прочитав председательскую записку и отложив ее в сторону, он произносит отрезвляющие, беспощадные слова: «„А все-таки зря ты разоряешься из-за этого коровника“. — „Зря?.. Почему зря?“ — „Да потому… Что он даст нам, этот коровник?.. Нас, ежели хочешь знать, и так коровы съели… Ну-ко прикинь, чего нам стоит литр молока… Рубля два с полтиной. А сколько нам за литр платят? Одиннадцать копеек…“

Лукашин молчал. Ему нечего было возразить…»

Действительно, это был отзвук на те самые мысли о «выгребаловке» подчистую, о продразверстке, присущей практике военного коммунизма, о чем они говорили тогда с Подрезовым у костра на берегу. Теперь в ином виде мысли эти вернулись к нему из уст верховода пекашинских мужиков.

Неурочная раздача хлеба плотникам вызывает волнения в голодной деревне. Толпа баб, старух и подростков, сгрудившихся у крыльца колхозного амбара, чуть ли не штурмуют склад. «Кому в рот, кому в рыло?» — кричат они. В упирающегося кладовщика с подначки заводилы уличных сорванцов Федьки Пряслина летят камни и палки. Завязывается потасовка…

На месте событий случился Ганичев; Фокин без колебаний санкционирует арест Лукашина… Сильно и со знанием дела написана сцена романа, когда срочно вернувшийся из отпуска Подрезов самолично является к начальнику районной службы госбезопасности Дорохову, в чьих руках теперь Лукашин. Плотно зашторены окна в этом учреждении, и в приемной Дорохова молодой лейтенант в голубой фуражке за секретарским