Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

приставным столиком выстукивает на машинке. Приветливо, золотой улыбочкой встречает Дорохов в своем неоглядном кабинете «хозяина района». Он понятлив, смекалист и исполнен внешней почтительности. Формально он подопечен Подрезову, но принадлежит к всесильному ведомству Берии, этому «государству в государстве», и, как не особенно даже скрывает, когда надо, «катает» бумаги и на самого первого секретаря.

Подрезов пришел вступиться за Лукашина, вызволить «пекашинского болвана». Но, попав в этот зашторенный кабинет, увидев испытующую золотую улыбочку Дорохова, не решается даже назвать цели посещения. Он мнется, петляет вокруг да около, ведет вымученные и натужные разговоры и, внутренне проклиная себя за слабодушие, уходит. Страх пересилил даже могучего и волевого Подрезова.

Пекашино встревоженно шепчется, вполголоса сочувствует. Лукашин пострадал за людей. И по 15 килограммов ржи на плотника — это ведь такая малость. Лишь подмога для окончания работ, только пропитание строителям. К тому же Иван Дмитриевич — фронтовик, чуть не все послевоенные годы ради колхоза себя гробил, надрывался. И много-много хорошего, как теперь выясняется, пекашинцы, все вместе и каждый в отдельности, задолжали своему колхозному вожаку. Но вот открыто вступиться за арестованного решается один Михаил Пряслин.

Он ходит по домам, собирает подписи под составленным им нехитрым письмецом в защиту председателя. И что же? Михаил вдруг перестает узнавать знакомые лица. Людей будто подменяют, как только после беспредметных ахов и охов дело доходит до подписи в коллективном письме.

Юлящие, ускользающие взгляды, уклончивые речи, а то и прямые, жесткие слова отказа. Все боятся, никто не хочет. Настолько, что иные даже, прослышав уже, что Пряслин ходит по деревне с письмом, прячутся, загодя запирают двери: «…какой-то гад пустил впереди его слух: Мишка, дескать, пьяный ходит. Не пущайте!»

Многое в поведении односельчан проясняет Михаилу разговор с Петром Житовым, этим витязем безнадежной истины. Житов, искренне жалеющий Лукашина, тоже отказывается поставить подпись. И открыто называет причину. Письмо это, по его словам, — «коллективка», которую можно подвести «под антисоветскую агитацию», — «пришпандорят так, что костей не соберешь».

Конечно, обыкновения тех времен были фантастичны. Совершенно невинное письмецо, составленное Михаилом, при желании можно было истолковать как угодно. Точно так же, между прочим, как органам госбезопасности передали «дело» Лукашина, которое, казалось бы, трудно притянуть к «политике». Так что риск, о каком говорит Житов Михаилу, ссылаясь на случаи из собственной жизни, существовал.

Бесстрашие Михаила — это смелость небитого. По молодости лет он еще не знает, не видел и не пережил того, что уже изведали сам Житов и пекашинцы старшего поколения. Но отвага Михаила питается также свежестью и силой чувства, той органической потребностью натуры в истине и справедливости, о которой Лиза сказала: «Лучше уж совсем на свете не жить, чем без совести». Тогдашней подписью она также решила свой жизненный выбор.

Это чувство есть у Лукашина, есть у Михаила. Но под влиянием жизненных ударов и невзгод оно уже сильно притупилось, ослабло и выветрилось у Житова и многих пекашинцев. Душевные провалы заняли усталая покорность и страх.

Но если на стороне Житова и не мудрость жизни, то настрой односельчан он ощущает лучше Михаила. Только пять подписей удается собрать тому за два дня хождения по деревне.

Растерянный, подавленный, разъяренный, наблюдает человеческие превращения Михаил Пряслин. «Ну и дьявол с ними… — в отчаянии и бешенстве думает он на улице ночного Пекашина. — Пускай летит все в тартарары. И дома, и столбы телеграфные, и сами люди. Сука народ. Самые что ни на есть самоеды. Мужик для них старался-старался, а в яму попал — кто пальцем ударил? Храпят, слюнявят от удовольствия подушки».

Сцены подворного обхода Михаилом Пекашина, которыми завершается роман, несут особенную смысловую и художественную нагрузку. Ведь речь идет фактически о глубоком проникновении «подрезовщины», то бишь сталинизма, в психологию и обыденное сознание народа. И столь бесстрашно, подробно и тщательно, как написал здесь об этом Абрамов, до него, пожалуй, не писал никто.

Не случайно этим сценам у Абрамова предшествовал как бы развернутый художественный «этюд». Некоторые вещи там названы своими именами даже откровенней и резче, чем, может быть, посчитал нужным или сумел сделать автор в романе.

Рассказ «Старухи» был написан в 1969 году, но после долгих и безрезультатных странствий из одной редакции в другую увидел свет лишь восемнадцать лет спустя («Наш современник», 1987, № 3). Тем более стоит приглядеться к этому произведению. Перед нами, бесспорно, один из лучших рассказов Абрамова.

Повествование ведется от первого лица. Действие происходит «в наши дни». Сохранено даже имя-отчество рассказчика — он писатель и Федор Александрович. Так что случай, возможно, списан «с натуры».

Рассказчик приезжает в родную северную деревню, за которой легко угадывается Веркола. И прямо с дороги в доме своей названой престарелой тетки Любы, по прозвищу Любка-прыть, попадает на старушечьи послеобеденные посиделки, собрание здешнего «старушатника».

Кого здесь только нет! Фиклистовна-слеза, Олена-горло, Маша-репка, Суса-лешачиха, Оля-дева… Всех не перечесть! И за каждым уличным прозвищем — характер, судьба. На семи неполных журнальных страницах столько живых лиц, повадок, манер, и, главное, каждая старая крестьянка раскрывается через свою особенную, яркую, сочную речь. Северный хор голосов! В нем развивается и звучит целое, но и не теряется отдельный голос. О чем только здесь не гомонят, не судачат. Хотя вроде бы и новостей в деревне особых нет, как говорит одна из старух, — «какие у кулика на болоте новости, так же и у нас. Кто родился, кто напился, да кто убился — вот и все новости». А поди ж ты! Оказывается, так красочно можно рисовать, что произошло за день в деревне. Кому только они не перемывают косточки, не забывая подковырнуть и друг дружку. И все это озорно, остроумно, весело, молодо. На самих старух залюбуешься, а голосами их заслушаешься.

Понятно, почему так часто наведывается сюда писатель, почему он такой свой человек в «старушатнике». Но вот, осмотревшись, рассказчик замечает в доме тетки одно новшество. На передней стене, между божницей и фотографией теткиного любимого внука Вани, висел портрет Сталина. «Да, да, самого Иосифа Виссарионовича… Помните — влажный зачес назад прямых, еще темных волос над низким и узким лбом, тяжелые каменные скулы азиата и по-отечески ласковые, в легком прищуре глаза…

Изумлению моему… не было предела. Ведь это не в городе я вижу, не у какого-нибудь воздыхателя по тому золотому времечку, а у тетки, старой неграмотной крестьянки, — ей-то зачем это добро?»

Из озорного рассказа, которым потчует гостей Любка-прыть, получается, что портрет на стене появился более или менее случайно. С давних времен валялся где-то на чердаке. А