Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

Что обычно означала эта «пролитая кровь», можно представить себе по другому письму тому же адресату от 2 апреля 1970 года, извещающему, как проходила в печать повесть «Деревянные кони», вещь гораздо менее острая: «Большую часть времени, — писал Абрамов, — убил на хлопоты, связанные с печатанием… „Деревянных коней“. Все уже было урегулировано, повесть пошла в печать (конечно, со страшными усекновениями), а вчера позвонили: давай еще вырезай живое мясо… В общем муторно!»

Не успел роман «Пути-перепутья» появиться, как кочетовский журнал «Октябрь» (1973, № 7) отозвался статьей B. Староверова, винившей автора во всех смертных грехах. Мол, и современной деревни Абрамов толком не знает, и «правды века» не чует, да и вообще, пожалуй что он и не художник, потому что какой же художник без художественной правды. В статье так прямо и говорилось: «…он вступил в противоречие с правдой жизни, которая в конечном счете обернулась художественной ложью».

…Книги, несущие в себе сильный заряд идеологии и политики, не так уж часто бывают долговечными. Роман «Пути-перепутья», при некоторых издержках, сохраняет силу современного художественного звучания.

Его деловой нрав

В характере Абрамова была природная основательность, несуетливая приверженность главным ценностям бытия, упрямая верность внутренним принципам, надежность, воспринятые, думается, еще в суровом укладе жизни Севера и во всей обстановке работящей патриархальной крестьянской семьи, из которой он вышел. Он был человек скромный, некичливый. Помножьте это на благоприобретенную совестливость интеллигента. Обязательность Абрамова в деловых отношениях была безукоризненной.

Однако же характер он имел нелегкий, противоречивый. Что часто внешне поражало в Федоре Александровиче Абрамове — это странная выключенность его взора, застылого и неподвижного. То, что называют тяжелый взгляд. Это заметно даже и на некоторых фотографиях. Его глаза, карие, хмельно блестящие, словно бы с дуринкой, затаенной в глубине, что у меня лично непроизвольно рождало опасливое чувство перед возможностью неожиданной выходки, чувство, впрочем, никогда не оправдывавшееся, существовали на лице как-то отдельно, редко улыбались, даже когда он веселился.

По-видимому, Абрамов знал за собой эту особенность. Уже позже я натолкнулся на упоминание в романе «Дом», что у любимого героя писателя Михаила Пряслина тоже «карий, неулыбчивый глаз много повидавшего человека». Но у самого Абрамова взгляд был именно тяжелый. Когда Федор Александрович увлеченно говорил, в глазах стояла порой завеса, отгораживающая от собеседника. Что скрывала эта пелена, эта наволочь? Тайную работу мысли, постоянную сосредоточенность художника на своем? Иногда мне казалось, что так. Но порой склонен был думать и по-другому. Возможно, такой взор выработан упорством воли, чтобы легче справиться с необузданной, бешено эмоциональной натурой, которой был наделен писатель, чтобы без крайности не впускать посторонних в свой мир? А может, этот странный, застылый взгляд был дан Абрамову от природы вместе с богатством меняющихся эмоций? Или что-то все-таки тяготило его? Не знаю. Но только при кажущейся распахнутости натуры Федор Александрович был человеком достаточно закрытым. Даже и в мелочах.

Как-то, год или два спустя после лета в Дубултах, вспомнив о совместной поездке в Рижский музей-заповедник хуторской крестьянской архитектуры и быта, я спросил Федора Александровича, чем ему не понравился тогда этот заповедник.

— Почему — не понравился?! — неожиданно ополчился на меня Абрамов. — Очень даже понравился! Знатное было путешествие. Очень даже интересное тем, — тут же поправился он, — как латыши каждую свою деревяшку хранят и нумеруют. Нам бы так! А то сколько всего загубили, прежде чем создать Малые Карелы, под Архангельском… Рушим свои сокровища, гноим, на дрова пускаем, а где еще есть такие?.. Тоже мне — пустились в плаванье — за семь верст киселя хлебать!

Выплески противоречивых эмоций сопровождали и деловые отношения с Федором Александровичем. Хотя, скажу сразу, для вспыльчивости, даже и неумеренной, почти всегда бывали веские причины.

С 1975 года начал выходить альманах «Шаги», представлявший очерково-публицистические произведения из многонациональной прессы страны за год. Многое перепечатывалось с авторскими доработками, изменениями и сокращениями. Редактировать ежегодник поручили мне. Участие Ф. Абрамова в «Шагах» началось с очерка «О первом учителе», публиковавшегося у нас под названием «Учитель» (вып. III. М., 1977). За ним последовал очерк «Пашня живая и мертвая» (вып. V. М., 1979), в соавторстве с А. Чистяковым, впервые появившийся на страницах журнала «Москва», с которого началась «новгородская» публицистическая трилогия…

Именно потому, что Федор Александрович так полно жил в этом жанре, столько заветных своих убеждений и писательских дум вкладывал в публицистику, было особенно поучительно и интересно наблюдать его публицистическую работу.

Переписку с Ф. Абрамовым вел вначале один из составителей наших сборников — В. А. Богданов. От той поры у него остались письма Федора Александровича, обычно связанные с присылкой и прохождением текста. Интерес они представляют в том отношении, насколько точным, обязательным и аккуратным автором был Абрамов. Быстрота его реакции и исчерпывающая четкость ответов поражали. Не успевали ему отправить какой-либо запрос, как уже приносили проштемпелеванный конверт с ответом. «Абрамов отвечает быстрее, чем работает наша почта», — удачно пошутил кто-то.

Но той же точности и аккуратности Федор Александрович, естественно, требовал и от партнеров. Ко всякого рода необязательности был крайне чувствителен, обидчив и нетерпим. А суета и безалаберщина повседневности давали для этого достаточные поводы, что однажды даже чуть не поставило наши деловые отношения на грань разрыва. Впрочем, не для оправдания, а лишь для объяснения обстановки скажу, что в нашем маленьком коллективе не было ни одного штатного сотрудника. Альманах «Шаги» возник при издательстве «Известия» как плод писательской инициативы, и каждый из нас — и составители, и редактор — помимо занятий по ежегоднику, исполняли еще где-то основную работу — в литературных учреждениях, в журнале, в газете — или же трудились над собственными сочинениями за письменным столом. Не было ни машинистки, ни секретаря, ни, строго говоря, даже редакционного помещения. Иметь же дело по каждому номеру приходилось с пятьюдесятью и более авторами.

О всех этих сложностях реального существования альманаха Абрамов вначале не знал. В такой обстановке на первых порах и были допущены нами две оплошности.

Прискорбно, что обе они связаны с публикацией прекрасного очерка «Пашня живая и мертвая». Первый случай — эта проволочка с ответом на поступивший для печати очерк.

Мысль — взять «Пашню…» для ежегодника исходила от редактора, о чем составитель сообщил Абрамову. Рукопись, поступившая из Ленинграда, была прочитана и без каких-либо поправок сдана в типографию в комплекте очередного выпуска альманаха. Поинтересоваться остальными деталями переговоров с авторами я не удосужился или забыл.

Громом среди ясного неба поэтому явилось письмо Ф. Абрамова