Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

только в публицистике, но и в прозе. Это и отмечал Александр Яшин, литературный друг, «деревенщик», старше по возрасту на семь лет, сам наделенный близким и сходным гражданским темпераментом.

Зимой 1964 года Абрамов послал Яшину три рассказа, над которыми долго и тщательно трудился. В произведениях воплотились сближающие обоих писателей впечатления — от совместного летнего пребывания на Вологодчине, в деревне Блудново и на Бобришном Угоре, в родных местах Яшина. Рассказы печатались в журнале. Ответ Яшина тем не менее был суров и прям. Безоговорочно принял он лишь один рассказ. Возражения, высказанные в письме от 14 марта 1964 года, носили принципиальный характер.

Сводились они к следующему. В прозе публицист ни при каких обстоятельствах не должен подавлять художника слова. Даже если автором движет самая наиблагороднейшая и нетерпеливая гражданская страсть. Иначе это мстит «лобовыми» решениями — схематизмом, заданностью сюжетных и композиционных ходов, иллюстративностью персонажей. Прямолинейность же не достигает цели, не задевает глубоко читателя, образы не западают в память.

Вполне признавая, что слабости такого рода не обходят его самого, Яшин с тем большей убежденностью остерегал Абрамова: «Мы оба слишком горячимся, — писал он, — кажется, не следует увлекаться, злиться — чрезмерно, надо больше думать о живописности своих сочинений, о чисто литературной стороне дела. Иными словами, надо сдерживать свой гражданский темперамент» («Литературная газета», 1986, 5 февраля).

«Сдерживать свой гражданский темперамент» — рискнуть на такой совет Ф. Абрамову мог лишь человек, духовно ему очень близкий, такой же трибун по натуре.

С годами оттачивалось мастерство художника, красочней, живописней становилась его проза. Но вот «сдерживать свой гражданский темперамент» писатель так никогда и не научился, как, впрочем, не научился этому, мне кажется, и сам Яшин.

Абрамов — поэт нетерпеливой гражданской мысли, со всеми вытекающими отсюда особенностями. Недаром рассказы и повести писателя так часто похожи на очерки — и по откровенной обнаженности утверждаемой идеи, и даже по непроизвольно отвечающей, видимо, такому художественному складу манере повествования — от авторского «я». Упругий остов и энергический закрут публицистической мысли ощутим и во многих, даже вполне обыденно-бытовых сценах романов Абрамова, в доходящей до символики сгущенности изображения иных пейзажных картин. Незримое присутствие публициста в них, где-то рядом с художником слова, читатель ощущает.

Интуиция и художественный такт помогли Ф. Абрамову очень точно выбрать жанр и построение цикла из четырех романов, такие, которые реализуют именно самые сильные стороны его таланта: жанр романа-хроники и композицию со скачками и интервалами во времени, так сказать, не вглубь, а вширь. Давая всякий раз «физиологические очерки» времени, типические портреты людей, характерные социальные и нравственные картины эпохи, предлагая читателю их смелые и новые концепции, Абрамов предстает именно тем, кем больше всего мог и хотел быть, — художественным летописцем и активным участником духовного строительства современности. Да, и строителем!

Художественно-публицистический по природе, народолюбивый талант Абрамова имеет в отечественной литературе и отдаленных родичей, и ближних собратьев. Если тянуть нить со второй половины XIX века, то среди первых, наверное, нельзя миновать писателей-народников 70-х годов, а среди современных советских прозаиков, в чьем творчестве проглядывает родственная художественно-публицистическая стихия, назвал бы прежде всего, может быть, В. Тендрякова…

Мыслитель-публицист и зоркий наблюдатель процессов современности иногда превосходят и теснят в Абрамове живописца словом. Писатель «не сдерживает» свой гражданский темперамент. Результатом тогда становятся эпизоды, образы, в которых на первый план выступает уже не художественная, а социально-экономическая идея, на свет рождается то, что зовется беллетризованной публицистикой.

Давно известно, сколь часто людские недостатки являются продолжением достоинств. Но их тоже не стоит упускать из виду хотя бы для того, чтобы лицо, возникающее на портрете, оставалось похожим на самого себя. Иначе смещаются масштабы, туманится изображение. Вместо реального портрета поневоле возникает один из тех пасхальных ликов, которые и в прозе, и в критике не выносил сам Абрамов.

Между тем что мы наблюдаем? В былые времена в литературной критике почиталась мудрость, остерегавшая, чтобы вместе с водой не выплеснуть из ванны и ребенка. Слишком уж преуспевали в том отдельные авторы. Однако в эпоху застоя возобладали другие навыки и нравы. Многие настропалились так высоко взбивать мыльную пену, что и крупную величину, бывает, за нею не углядеть.

Вот не так давно изданная (1987) книга — литературный портрет действующего среди нас мастера среднего поколения, чьи герои — люди деревни. Книга оповещает, что в ней рассматривается «творчество крупнейшего писателя современности».

Или вот вступительная статья к Собранию сочинений (1981) здравствующего патриарха советской литературы. Статья уведомляет, что читатель знакомится «с творчеством одного из крупнейших писателей XX столетия».

Слов нет, и Валентин Распутин, и Леонид Леонов (труды — книга и вступительная статья — посвящены им) — самобытные и яркие художники. Но все-таки… Поневоле вспомнишь, как лет сто тому назад некий льстец, встретив на общественном рауте тогдашнюю знаменитость Петра Боборыкина, сказал ему: «Вы лучший писатель России!» — но, заметив поднимавшегося по лестнице Чехова, живо обернулся и добавил: «И вы тоже!»

Меньше всего хочу бросать тень на труды собратьев по перу. Меня интересует другое — состязательность комплиментов в современном научно-критическом обиходе.

Как же на бирже этих величаний и похвал «Зазеркалья» должен котироваться ныне Федор Абрамов? В особенности среди не ослабевающего к нему читательского внимания и даже ажиотажа, который он вызвал как один из провозвестников перестройки? В обстановке своеобразного «абрамовского бума» последних лет? Как же назвать его?

Подходящие слова не замедлил найти Феликс Кузнецов. На первых же страницах своей работы он определяет Ф. Абрамова как «писателя общенародного, общегосударственного и — не боюсь сказать — мирового значения»[18].

Работа Ф. Кузнецова посвящена по преимуществу публицистике Абрамова, но критик затрагивает почти все творчество писателя. Статья содержательна, украшают ее и мемуарные вкрапления. Но по прочтении остается привкус, как в детстве, когда пересосал дешевых леденцов. Тона преобладают сугубо величальные. Нет даже попытки отметить издержки и слабости произведений значительного художника.

Открываешь другой журнал со статьями другого автора, в которых также есть дельные соображения. И читаешь опять: «Великий художник»; «Ф. Абрамов не только не написал ни одной строки против собственной совести, но и не написал ничего такого, что было бы элементарной данью сочинительству…»; «новаторство и традиционность Ф. Абрамова, как художника и мыслителя, в тетралогии „Братья и сестры“ я вижу в серьезной и художественно состоявшейся попытке создания современной „Войны и мира“»; «величие Федора Абрамова как художника…» и т. п. Итак, новый Лев Толстой, создатель современной «Войны и мира»…

Такие характеристики, будто розы перед колесницей триумфатора, рассыпает Владимир Васильев в двух своих статьях «Из колена Аввакумова», посвященных биографии и творчеству