Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

Однако зловещие симптомы и фазы этой коллективной болезни, несомненно берущей происхождение еще от сталинского «великого перелома» рубежа 30-х годов, прозаик начинает прослеживать лишь в третьем романе — «Пути-перепутья». Да и то наиболее яркие из относящихся сюда сцен: бездельные мужские посиделки и вечерние возлияния под водительством пекашинского верховода Петра Житова, нередко напоминающие стихийные «колхозные волынки», с которыми вступает в драматическое единоборство председатель Лукашин, подаются здесь по преимуществу не как глубоко въевшаяся расхлябанность и потеря интереса к труду, а в основном как нежелание работать бесплатно…

Из романа же «Две зимы…» можно поневоле вынести обманчивое впечатление, будто разрушительные процессы, охватившие деревню и столь сильно здесь изображенные, затрагивают что угодно — управление экономикой, методы хозяйствования, сознание, нравственность, человеческие отношения, — но только не главную сферу — не общественный труд. Здесь некая заповедная зона. Тут якобы все обстоит благополучно или, во всяком случае, сносно. Сюда радиация распада почему-то не проникает.

Важнейшая сторона повседневной колхозной реальности тех лет — изнуряющая лямка подневольного бесплатного труда, восприятие его основной массой как обузы и наказания — скупо и лишь разрозненными мазками обозначена в повествовании. (Почти символична, например, картина вороньего пиршества на покинутых изобильных колхозных копнилищах — «видимо-невидимо слетелось их к пряслу, где еще недавно вешал снопы Петр Житов… Молотите зерно, вороны. Никто вам не помешает. Вот для кого, оказывается, люди рвали из себя жилы — для ворон». Разбрелись по грибы-ягоды в этот урочный час и бабы, которых безуспешно скликает скачущий верхом по перелескам Лукашин, — очень близко к тому, как это происходило в очерке «Вокруг да около». Таков ответ колхозников на новое разочарование, когда оказалось, что и при новом председателе Лукашине на трудодень не дадут ничего.) Когда же люди принимаются за труд, то они якобы непременно работают в полный накал, столь яростно и вдохновенно, как это и обрисовано картинкой на лесозаготовительной делянке.

Исключение составляет разве Егорша. Но это человек «перекати-поле», оторвавшийся от деревенской «почвы». А рвачи, как известно, бывали всегда…

Получается, что изображение героики труда в романе, помимо собственного назначения, играет в какой-то мере и некую дополнительную невольную роль. Оно драпирует и маскирует истинные процессы, происходившие в реальности.

Стоит ли говорить, что некрасовские традиции и близкая им по духу поэтика и художественная стилистика к этому никакого отношения не имеют. Напротив. Не только чудотворно-созидательное могущество свободного труда воспел Некрасов — он показал в тех же произведениях обесчеловечивающую и развращающую силу труда подневольного.

Первейшей из заповедей реалистического письма остаются слова Льва Толстого, завет, данный им самому себе еще в молодости, — «не только не лгать прямо, но и не умалчивая». Какими бы причинами субъективного или объективного порядка это ни вызывалось, картины, изображающие труд в повествовании, вероятно, и могут составить один из наглядных примеров той «неполной правдивости» художественных результатов (по справедливому замечанию И. Золотусского, не раскрывшего, впрочем, что конкретно он имеет в виду), от которой терзался и страдал сам автор…

Когда-то Белинский, сопоставляя прозу Герцена и Гончарова, говорил о двух направлениях в искусстве слова — о «поэзии ума» и «поэзии пластики». К какой же из этих ветвей словесного искусства больше принадлежал Абрамов?

Для меня лично представляется бесспорным, что талант Федора Абрамова по своей природе был по преимуществу «герценовского склада», художественно-публицистическим. В союзники здесь приглашу прежде всего самого писателя, который не только не стеснялся, но и считал необходимым подчеркивать художественно-публицистическую природу своего искусства. «Меня часто причисляют к бытописателям, — прямо заявлял Ф. Абрамов. — Но это верно лишь отчасти. По натуре своей я скорее художник-дидактик. И воспитательная возможность искусства для меня по-особому привлекательна».

Вся проза Абрамова, все его творчество одержимо жаждой практических переустройств, пронизано верой в преобразующую силу художественного слова, оно проповедует, учит, воспитывает. Недаром критика сравнивала звучание его произведений с колоколом. Да и сам Абрамов разделял идущее еще из истории нашей словесности обозначение литературы, окрыленной публицистической мыслью, как «мирского набата».

Без учета именно художественно-публицистической природы таланта («мирского набата» Федора Абрамова!) трудно объяснить сочетание в живой личности и книгах писателя как тех разнообразных черт и особенностей, на которые более или менее постоянно указывала критика, так и тех, которые пока что почти или вовсе не привлекали внимания исследователей. Назову здесь трибунный гражданский темперамент Ф. Абрамова; присущее ему и его героям обостренное чувство совести; постоянство и неукротимость работы в собственно публицистических жанрах; отчетливый документализм художественной прозы писателя, питающейся связями с «малой родиной»; увлеченное веркольское «старательство» и «хождение в народ»; характер наследования Ф. Абрамовым традиций Некрасова, Л. Толстого, Достоевского и М. Шолохова; жанрово-композиционные особенности его романов-хроник и рассказов-очерков, в которых также преломляются свойства его художественного дара; и т. д.

Публицистика — родная стихия Федора Абрамова. Это была та его пашня, на которой он трудился в поте лица, покрывая создавшийся в стране дефицит на черный хлеб истины. И это была та делянка, на которой, часто для самого себя непредвиденно, он наблюдал последующие всходы своей художественной прозы. И нынешний читатель этих очерков, статей, литературных портретов, воспоминаний, выступлений и речей, рецензий, дискуссий по радио и телевидению, интервью и ответов на анкеты и т. п. тоже не однажды оказывается как бы у распахнутой двери в творческую «лабораторию» Абрамова-художника, получая отгадки — откуда что выросло в его прозе.

В последнее время стараниями душеприказчика писателя литературоведа Л. Крутиковой-Абрамовой подготовлены и изданы почти сразу два тома публицистики Ф. Абрамова — «Чем живем-кормимся» (Л., 1986; кстати, ею же отлично прокомментированный) и «Слово в ядерный век» (М., 1987). В одной книге — четыреста сорок, в другой — пятьсот с лишним страниц текста. Сборники отличаются составом и дополняют друг друга. Воочию видишь теперь, с какой энергией и разнообразием работал Абрамов, вмешиваясь в повседневность. Кажется, почти все жанры печатной и ораторской публицистики, чуть ли не все виды буквенного, устного и телевизионного слова-образа представлены тут!

Уроки Абрамова-публициста, без сомнения, стократно насущны в наши дни, когда публицистику отыскивают и читают в журналах прежде стихов и романов, когда жанр этот во всех своих ипостасях выбился в признанные лидеры литературы и искусства и обрел, кажется, невиданную и неслыханную доселе массовую аудиторию. Нынешним газетно-журнальным кумирам и звездам телевидения, документального кино, публицистического театра и т. д. есть чему поучиться у Федора Абрамова.

Дела давно минувших дней… Отошли в историю те заботы и времена. Отчего же отработавшую свое публицистику читаешь, будто современную новинку?

Прежде всего, конечно, свойства личности автора, талант. Вглядываясь в калейдоскоп злободневных социальных и экономических проблем, Абрамов