Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

В те годы Трифонов много и результативно работал. Из датировок к перечням книг, которые приведены выше, легко почувствовать, с какой интенсивностью это происходило: после повести «Обмен» (1969) он публиковал одну вещь за другой, почти каждый год новую. Он словно вступил в непрерывный диалог с читателем, ощутив его, уже не оставлял, будоражил, подкидывал все новую и новую пищу для сердца и ума. Все это требовало большой внутренней поглощенности от человека, неторопливого по натуре, который вообще-то работал нескоро.

В первое время мы лишь мельком виделись с Юрием Валентиновичем. Почему-то хорошо помню его в обеденный час входящим в Дубовый зал ресторана ЦДЛ. На нем неизменная черная кожаная куртка, черная же водолазка, в руке перенатисканный до предела университетский портфель. Он останавливался у входа, подолгу осматривался, как бы озирался. Лицо часто бывало отрешенным, еще обращенным вовнутрь, взгляд блуждал поверх столиков и голов в поисках свободного места. Вид у него в эти моменты бывал такой, будто он продолжает сочинять на ходу.

Домашний быт у Юрия Валентиновича оставался беспорядочным, неустроенным, обедать он часто приезжал в ЦДЛ. Внешний облик сочинителя, немножко не от мира сего, возникающего на пороге жующего, курящего, голгочущего большого трапезного зала, отнюдь не мешал Трифонову чувствовать себя здесь в своей среде. Направляясь слегка неуклюжим развалистым шагом к выбранному месту, он не упускал случая, чтобы задержаться у столика знакомых или друзей, перекинуться парой слов…

Продолжительная наша встреча произошла в Одессе, в конце октября 1970 года, на советско-финском литературном симпозиуме.

Это был так называемый «холерный год», когда древняя старуха — смертоносная эпидемия, рассказы о которой вроде бы давным-давно перекочевали на страницы учебников истории, вдруг напомнила о себе несколькими вспышками в разрозненных местах бассейнов Черного и Каспийского морей.

Очаги были слабые, только с одиночными заболеваниями, своевременно обезвреженные, но все-таки искушенная медицина забила тревогу, о мерах предосторожности широко оповещали газеты и в некоторых городах был объявлен частичный карантин. К ним относилась и Одесса. Карантин здесь, если не ошибаюсь, выражался главным образом в том, что запрещалось купаться на городских пляжах, поскольку холерные бациллы способны передаваться через морскую воду.

Объявленные ограничения носили больше символический характер — купальный сезон в Одессе и без того уже миновал. Они не устрашили зарубежных гостей и не повлияли на намерение устроителей провести в городе международную встречу, которая готовилась заранее. Так в Одессе оказались десять писателей из Финляндии и, может быть, столько же литераторов из Москвы и Киева.

Судя по тогдашней записи, мы прибыли в Одессу 21 октября и разместились в гостинице на одном из центральных проспектов, неподалеку от моря.

По счету это была пятая регулярная советско-финская писательская встреча. Иные участники с нашей стороны уже бывали в Финляндии. Что касается Юрия Валентиновича, то, как выяснилось, он не только участвовал в некоторых предыдущих советско-финских встречах, но с этой страной у него была особая близость: еще в детстве жил в Хельсинки, когда его отец возглавлял там советское торгпредство. Его сестра Татьяна Валентиновна родилась в Хельсинки. Кстати говоря, одним из последних произведений, вышедших из-под пера Трифонова, был автобиографический рассказ об этой поре детства.

Территориальная близость и продолжительная историческая общность судеб двух стран все-таки многое значит. Это иногда самым неожиданным образом прорывалось в отношениях с финскими гостями. Вспоминаю высокого крепкого жизнелюбивого семидесятилетнего старика, совершенно лысого и с легкой лукавинкой в глазах, почетного члена Союза писателей Финляндии Мартти Сантавуори. Мы с ним познакомились еще в дороге, подолгу и не однажды беседовали по-немецки. А потом выяснилось, что он не так уж мало знает по-русски, потому что в молодые годы чуть ли не учился в Петербурге.

Вспоминаю моложавого, по-европейски подтянутого и даже чуть лощеного руководителя делегации Ласси Нумми и милую в своей простоте Эйлу Пеннанен — и теперь вижу, как она в зале заседаний, кутаясь от как будто потянувшего от больших окон сквозняка, загрубелыми крестьянскими руками плотнее натягивает на плечи скромный коричневый платок. Малорослая, располневшая, невзрачная, она напоминала наших деревенских пожилых женщин, а была одним из крупнейших писателей Финляндии.

Десяток приезжих гостей представляли едва ли не все политические направления — от буржуазных радикалов, либеральных демократов до коммунистов; были даже маоисты. Причудливо пестрым, если так можно выразиться, обрисовался в ходе обсуждения и букет эстетических привязанностей наших финских коллег: наряду с крепкими реалистами брали слово авторы бульварной литературы, считавшие вполне нормальным занятием использование пера для коммерческих целей, отстаивали последние причуды модернистской моды ее приверженцы, убежденно доказывали свою правоту интеллектуалы, свято верующие в решающую роль математических методов для спасения гуманитарной культуры.

Тема симпозиума гласила: «Литература для масс и литература для немногих» (иные участники предпочитали произносить вторую часть названия по-своему: «…литература для элиты»). Помнится, как с некоторым изумлением взирали мы, когда один из молодых докладчиков с финской стороны перед своим выступлением запросил передвижную классную доску и, когда та была добыта и принесена, развесил вокруг многочисленные таблицы и диаграммы с кубиками, кругами и треугольниками, а на черной поверхности доски принялся чертить мелом дополнительные геометрические фигуры и формулы. Это должно было означать полную анатомию и инвентаризацию духовных интересов, вкусов и потребностей писателя и читателя, достигнутые с помощью математической статистики. Так сказать, исчерпывающую картографию современного пишущего и читающего мира.

Руководил нашей делегацией А. Рекемчук, тогдашний секретарь Московской писательской организации. В ее составе были также Ю. Трифонов, Л. Гинзбург, Д. Павлычко, В. Коротич, Б. Олейник, А. Косоруков, Л. Жак, В. Морозова, В. Стеженский и на правах хозяев, как бы автоматически в нее вошедшие, многие писатели Одессы.

В конце октября в Одессе установилась прозрачная, будто из стекла, осень. Солнце, кажется, лишь поддерживало нежную теплоту почти неподвижного воздуха, настоянного на солоноватом запахе моря. Еще не поблекли кроны акаций и платанов на присыпанных желтым песочком приморских бульварах. На одной из аллей, неподалеку от светлого здания старой гостиницы, бронзовый Пушкин, непривычно молодой, влюбленный поэт-юноша, каким знали его когда-то здешние улицы, застыл с выражением переменчивых страстей на лице. Под каменистым, из ракушечника, откосом набережной уходило за горизонт присмиревшее, тихое, серо-голубое море. Выглядело оно все-таки сиротливо-пустынным. И при мысли о возможно затаившихся и шныряющих в водной ряби холерных бациллах возникало невольное зябкое чувство. Вспоминался карантин, другая осень, тоже карантинная, да, болдинская осень…

Не исключено, что по близкому ходу ассоциаций к примерам из творчества и любовной лирики Пушкина, в том числе болдинской поры, охотно прибегали выступавшие, прослеживая, как искусство, обращенное к немногим, становилось нужным