Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

Но вот какими способами всего этого добиться, как осуществить? Мигулин часто понятия не имел. Твердил одно: «Я — беспартийный… Буду до конца идти с партией большевиков». И тут же начинал обличать «лжекоммунистов», витийствовал, предлагал свои доморощенные проекты, кидался из одной крайности в другую. Писал и говорил, не заботясь о том, кто слушатель и кто читатель. Простодушен и доверчив бывал, как ребенок. Этим постоянно и пользовались его враги — ведь сам на себя «клепал». И кому же расплачиваться за это? Разве не ему самому?

Чем дольше Павел Евграфович обследовал картину былого, тем больше его мысль тянулась к обобщающему выводу: виновато время. Он даже и образ нашел, может, чуть отвлеченный, морализаторский, зато объемлющий все: «Мигулин погиб оттого, что в роковую пору сшиблись в небесах и дали разряд колоссальной мощи два потока тепла и прохлады, два облака величиной с континент: веры и неверия, — и умчало его, унесло ураганным ветром».

И снова в памяти оживали эпизоды… Ожесточение долголетней гражданской войны, лютые зверства деникинцев и белоказаков… Ответная ярость, которую они вызывали… Меры, рожденные уже не самозащитой, а ненавистью и произволом… «Дьявольский план расказачивания», как назвал его Мигулин… Безумная истребительная методичность Стального отряда Браславского и Шигонцева…

«Красная пена застилала глаза», оттенки уже не различались. Цена человеческой жизни упала до девяти граммов свинца. И многим это казалось естественным: что такое индивидуальная жизнь по сравнению с судьбами классов и человеческих масс, приведенных в движение, вступивших в решающее историческое единоборство?

«Вспомните французскую революцию и борьбу Вандеи с Конвентом, — ораторствовал на суде над Мигулиным Янсон. — Вы увидите, что войска Конвента совершали ужасные поступки, ужасные с точки зрения индивидуального человека… Они оправданы историей, потому что их совершил новый, прогрессивный класс, сметавший со своего пути пережитки феодализма и народного невежества. То же самое и теперь… Перед нами преступник, болтающий о счастье человечества…»

Когда Павлик Летунов, двадцатилетний ординарец, посаженный на суде писать протокол, слушал эту речь, ему казалось, что «…это говорила ледяным голосом революция, говорил ход вещей. И замораживался дух, цепенели руки — помню, помню…».

Быть может, гипноз этой речи был бы и вовсе неизгладимым, если бы требование расстрела относилось не к Мигулину, которого Павлик все-таки хорошо знал, а доводы со ссылками на революционную историю и беспощадность Конвента еще прежде не доводилось слышать от заправил Стального отряда. Правда, в устах Шигонцева и Браславского крылатые французские афоризмы звучали обыденней и проще, иной раз как приглашение к завтраку: «Не надо бояться крови! Молоко служит пропитанием для детей, а кровь есть пища для детей свободы, говорил депутат Жюльен…»

Каждый лик времени имеет свои гримасы и причуды, и они тоже сыграли роль в судьбе Мигулина… Хотя, быть может, через капризы совпадений и игру случайностей и выступает закономерность…

Комиссар корпуса, старый политкаторжанин Данилов, обладавший политической проницательностью и чутьем, умевший находить с Мигулиным общий язык, поддерживавший его в главном, отозван на другой участок… Вновь присланные из штаба Южного фронта политотдельцы Логачев и Харин, следуя штабным настроениям, демонстративно не приняли командующего в партию, когда тот подал заявление… «Не было рядом истинных комиссаров! Таких, как Фурманов рядом с Чапаевым»… Так лишь слегка переиначенной фразой в романе обозначена та же мысль, что в «Отблеске костра».

В стихии народных движений и превратностях битв гражданской войны у склонных к тому людей неслыханно взыграли претензии «вождизма», тщеславие и амбиции: «Весной девятнадцатого в России бурлят полководческие знаменитости — наши, белые, зеленые, черные…» На этой почве разрастается завистничество к более талантливым и удачливым. Иные красноказачьи командиры, в том числе и весьма влиятельные, ненавидят Мигулина просто потому, что «чужая слава холодит горло, как нож».

Вдобавок — молодость большей части руководящей революционной среды. Ведь тот же Янсон (ему 28 лет), допекавший, изводивший, уничтожавший Мигулина, сотрясавший стены трибунала обвинительной речью в духе Мирабо, добившись смертного приговора, тут же послал телеграмму во ВЦИК с просьбой о помиловании. Нравилось вертеть человеческими жизнями туда-сюда, одинаково утверждать свое неограниченное право на беспощадность и право на милосердие…

Были и фатальные совпадения… В феврале 1921 года казаки волновались из-за продразверстки, обстановка становилась взрывоопасной. Мигулин через родные места направлялся в Москву — получать почетную должность: главного инспектора кавалерии Красной Армии. Казалось бы, что ему? Но таков уж характер — не мог не вмешаться, не вступиться за обиженных. Не таясь, обличал беззакония продотрядовцев, клял местных деятелей и грозил: «Приеду в Москву и в первую очередь пойду к Ленину, расскажу о ваших злодействах». Тут-то он и был последний раз арестован, якобы за то, что подбивал казаков к восстанию. А в марте 1921 года объявили о замене продразверстки продналогом. Перед смертью Мигулин снова оказался прав…

Вот так: то вихрем непредсказуемых случайностей, то неотразимо выступающим сцеплением явлений представляются Павлу Евграфовичу причины, повлекшие за собой гибель Мигулина, когда он обобщает: виновато время.

Но не этим ли словом — время — можно назвать и многие картины, которые рисует воображение старика Летунова? Это уже не просто обрывочно сохранившиеся впечатления юного ординарца, который, находясь при комиссаре Данилове, часто переезжает с одного места на другое, встречается с самыми разными людьми, видит и узнает многое из того, что происходит с Мигулиным, в станах его недругов и друзей; нет, теперь все это отобрано памятью, отфильтровано десятилетиями, сгущено до квинтэссенции, сплелось, спаялось в одно целое с прочитанными документами, с последующими рассказами очевидцев; обратилось в единую движущуюся панораму, с несущимся потоком, мелькающим в нем неисчислимым количеством событий и лиц и высвеченными напряженным мысленным взором только несколькими главными фигурами и судьбами. Павел Евграфович видит картину времени.

Время он воспринимает как поток, несущийся со стихийной, неостановимой силой… Вспомним, что Мигулин ведь и погиб, по формуле Летунова, оттого, что столкнулись «…два потока… величиной с континент: веры и неверия». Сходное ощущение времени, где героя иногда нелегко отделить от автора, проходит через весь роман: «Вулканической лавой течет, затопляя, погребая огнем, свирепое время…»; «…путь подсказан потоком — радостно быть в потоке — и случаем, и чутьем, но вовсе не суровой математической волей»; «А те, кто рвались, ярились, задыхались в кровавой пене, исчезали бесследно, погибали в дыму, в чаду, в неизвестности…»

Понятие времени как «потока», над которым напряженно размышлял в своем дневнике еще журналист Корышев в «Утолении жажды», исполнено новых глубин и откровений для героя романа «Старик».

Литературовед из ГДР