Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

участница симпозиума — романистка, магистр философских наук Каари Утрю. — Ю. О.). С томиком Эзры Паунда в руках она безапелляционно заявила, что возраст ее читателей колеблется от 10 до 100 лет, так как пишет она нескучные исторические романы, обращенные не столько в прошлое, сколько в будущее.

Юрий Трифонов не смог, а может, не захотел сдержать ироническую улыбку на губах.

Чуть позднее я подошел к нему. Тогда о Трифонове много писали. Уже был начат „московский цикл“… И улыбку Трифонова воспринял как иронию человека, ищущего жесткое, точное слово о современности, — по отношению к тем, кто, как наша гостья, уходят в историю, чтобы оттуда воздействовать на будущее…

— Нет, что вы, нет, — сказал Юрий Валентинович. — Все наоборот. Я сейчас думаю над романом о народовольцах, герой — Андрей Желябов.

— Поэтому вы и приехали в Одессу, нужны были реалии для книги?

Ответ был категоричен и короток:

— Я не пишу краеведческие исследования, а политический роман.

Вот эти восемь слов я и записал, а два слова — политический роман — подчеркнул. Мне даже кажется, что тогда, в 1970 году, я впервые услышал такое жанровое определение, когда речь шла об историческом материале.

Возникла пауза. Я было хотел извиниться и отойти, но Трифонов вдруг, мягко улыбнувшись, сказал, что Одессу он хорошо представляет, что у него есть свой образ этого города, даже этого великолепного Дома ученых, где мы сейчас как раз заседаем…

У него действительно было, от кого услышать об Одессе. Юрий Валентинович был женат на дочери известного советского художника, соратника Маяковского по „Окнам РОСТА“, а в годы революции комиссара искусств в Одессе Амшея Нюренберга. С этим удивительным стариком, сверстником Марка Шагала, который позднее прошел героем сквозь ряд книг Трифонова, в те годы я общался и переписывался…

Кстати, и этот дворец графа Михаила Толстого — нынешний Дом ученых — под Народный художественный музей реквизировал комиссар искусств. А Юрий Валентинович уже отошел в уголок и в щелочку двери, ведущей во внутренний садик, закурил…»[8]

Симпозиум завершился по приезде в Москву приемом, устроенным для его участников в финском посольстве.

Резонанс от этой литературной встречи оказался широким. У меня хранится письмо Мартти Сантавуори, пришедшее на мое имя и датированное уже 24 февраля 1971 года. В этом письме, показательном для отношений, которые завязывались, один из старейших финских писателей сообщал: «…пишу по-немецки, потому что так мне легче, а кроме того, нет машинки с русским шрифтом… Почему я теперь решил написать? Около недели тому назад я был в поездке и в прошлый вторник возвращался на автобусе из Котку (город на востоке от Хельсинки) домой. Водитель автобуса включил радио, и, к своему изумлению, я вдруг услышал корреспондента финского телевидения по фамилии Вирккунен, который был с нами в Одессе. Он вел репортаж о нашем писательском симпозиуме в Одессе и рассказывал как раз о Гинзбурге и что он там говорил, частью подключая голос выступавшего, а потом давая перевод… Если бы шофер совершенно случайно не включил приемник, я не услышал бы вновь чрезвычайно дружественных и теплых слов. Итак, хочу только еще раз поблагодарить…»

Прежде и в особенности в полосу пришедшего успеха Трифонову часто приходилось участвовать в разного рода международных литературных форумах, с ближними и дальними выездами, иногда по нескольку раз в год. Его слово звучало полновесно. Эти встречи он умел или во всяком случае стремился сделать продолжением писательской работы, использовать их для раздумий о собственном призвании, пути в искусстве, о взаимопонимании народов. И писательское слово, обращенное вроде бы к узкой аудитории, часто вырывалось затем на самые широкие просторы.

VIII. О лете в Дубултах и спектаклях на Таганке

Быстро возвращавшиеся к писателю успех, а затем широкая популярность никак не отразились на его отношениях с людьми. Не только я, но, думаю, и другие, кто знал Трифонова, отметят в качестве характерной черты его личности, насколько не вязалась с его обликом даже тень тщеславной гордыни. Не принадлежал он и к тем ряженым скромнягам, чье деланное самоуничижение, как известно, еще хуже. Он оставался все таким же открытым, простосердечным, доступным, каким был. Там, где другой бы надулся, заважничал, Юрий Валентинович, Юра (как вскоре, к собственному удивлению, безо всяких усилий и вслед за многими стал называть его я) держался достойно, серьезно и естественно. В течение долгих лет не только поступком, но взглядом, голосом не дал ощутить своей причастности к снова закружившей возле славе. Это всегда вызывало симпатию. Теперь думаю — отчего он вел себя так?

Конечно, за спиной уже был серьезный предыдущий урок. Насколько изменчива и коварна дама, именуемая литературной славой, Трифонов узнал раньше многих, став лауреатом в 25 лет, а затем очутившись в тупиках и на обочинах литературного бездорожья. Такие уроки не проходят бесследно. Думаю, он прочно усвоил простенькую, но вечную истину искусства: позолота-то сотрется, свиная кожа остается…

Впрочем, знавшие Трифонова еще в пору его первого взлета и успеха рассказывают, что и тогда он чужд был всякой заносчивости. Главное заключалось, конечно, в свойствах натуры — в доброте, меланхоличности, скептичности этого характера. Юрий Валентинович всегда был слишком самоуглублен, слишком серьезен, даже в хорошем смысле тяжеловесен, чтобы включаться в гонки и игры по пусканию и ловле мыльных пузырей, на что подчас тратят немало энергии даже настоящие и крупные литераторы. Конечно, добытый трудом успех он ценил, но внешним позументам и побрякушкам значения не придавал.

Это была основательная, добропорядочная натура. Притом со своей внутренней драмой, которая разнообразно и многовидно отображена в книгах Трифонова. Но она сопровождала писателя и в жизни, хотя он и редко высказывался на этот счет. Суть можно передать так. Всегда, бесспорно, давала о себе знать остаточная душевная травма детских и юношеских лет, связанная с трагической судьбой родителей, их арестом, гибелью отца и долголетним состоянием скованности и неопределенности, в котором пришлось жить. Это была та самая «бацилла неуверенности в себе», какой наделены так или иначе многие герои Трифонова. К этому присовокуплялось то, что шло уже, возможно, от других черт личности, от ее философского склада: обостренное ощущение быстролетности мига, невозвратимости дня, скоротечности жизни и серьезности целей, которых надо достичь. Мысли об этом и о смерти — «обыкновенном житейском ужасе нигде и никогда, с чем мы примиряемся и живем», — включены в чувственную тональность книг Трифонова. Именно такой философский взгляд на ход вещей, не покидавшие его ощущения определяли и высоту его требовательности и критичности к себе, и