Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

очевидца и в настойчиво собираемых им исторических документах, то в «объективно» и разнопланово обрисованных буднях доживающего свой век того же старика Павла Евграфовича и его пестрого окружения по дачному кооперативу — в романе «Старик»…

Расщепленный как бы надвое (отданный персонажам-двойникам Антипову и «Я») поток сознания, прерывистый и клочкообразный, эпизоды, будто выхваченные из тьмы небытия светом фотовспышки, как это реально и бывает в человеческой памяти, поток сознания двух родственных героев, так или иначе обрисовывающий узловые события эпохи и личной жизни действующих лиц на протяжении почти четырех десятилетий, — в романе «Время и место»… Последовательно чередующиеся пласты изображения с меняющимися формами повествования, два времени действия — 1937 и 1942 годы, — две вехи в истории общества и в истории «исчезновения» и духовного превращения (оставшихся родичей) одной семьи — в романе «Исчезновение»… Разные масштабы художественных задач, разные повороты характеров, разные возможности их высказывания… Все тут есть!

Трифонов смело и настойчиво допытывается истины, но не хочет облегчить работы и читателю. Он стремится сделать его соучастником душевного, эстетического, нравственного и умственного поиска, не преподносит ему готовых понятий, а пробуждает в нем зоркость к действительности, к самому себе, активность чувств, тревогу совести, зовет его к самостоятельным размышлениям и выводам. Короче говоря, он доверяет читателю.

Это отразилось и в заключительном ответе оратора на вопрос: «литература для масс» и «литература для элиты».

«Известно, как изменилась наша страна во всех областях, и в том числе в области просвещения… — говорил Трифонов. — И так же, как у нас стираются грани между городом и деревней, так же меняются и стираются грани между интеллигентским и средним читателем.

Для всех нас — людей, занимающихся литературой, стоит вопрос: для кого мы должны писать, на кого мы должны ориентироваться… Если, например, этот вопрос зададут мне, то я отвечу, что надо ориентироваться на избранных. Но кто такие избранные? Избранные это те, кто прочитали или усвоили великую русскую литературу, начиная от ее истоков и кончая Чеховым, Толстым, Буниным, Есениным, Булгаковым и лучшими мировыми писателями, ибо это накопление и этот багаж — не удел какой-то элиты, а удел громадного большинства наших читателей».

…Неурочные часы нескольких дней пребывания в Одессе Юрий Валентинович обычно проводил с давним другом Л. Гинзбургом. Своего рода однокашниками по филфаку МГУ были с публицистом и переводчиком Львом Владимировичем Гинзбургом и мы. Его статьи и стихотворные переводы немецких классиков и поэтов ГДР часто появлялись на страницах нашей необъятной, склеенной из многих кусков ватмана, во всю коридорную стену, факультетской газеты «Комсомолия». Так что в их маленькой компании я очутился вроде бы само собой.

Помню, как втроем гуляли по Дерибасовской, по приморским бульварам, стоя обедали в каком-то кафе. Потом ходили смотреть на мемориальную доску со списком советских разведчиков, погибших при обороне Одессы в начале войны.

С этой памятной доской была связана необычная история. Героем ее был общий московский знакомый — поэт Григорий Поженян, человек почти легендарной биографии. Он рассказывал, что летом 1941 года с небольшой группой морских пехотинцев-разведчиков оборонял водокачку, снабжавшую водой осажденный фашистами город. Она питала едва ли не единственную оставшуюся артерию питьевой воды для жителей и гарнизона отрезанного города. Оборона поэтому была особенно яростной и упорной. Весь отряд погиб.

В дальнейшем близко к фабуле устного рассказа Г. Поженян написал сценарий снискавшего известность фильма «Жажда». Но в момент, когда на месте неравного поединка устанавливали мемориальную доску, считалось, как излагал события Поженян, что погиб и он тоже. Так имя живого попало в мраморный список павших.

Наверное, все, о чем рассказывал Поженян, было сущей правдой. Но все-таки поэты — большие фантазеры, и мы, слушатели, не очень-то склонны слишком легковерно попадаться на удочку геройских рассказов о подвигах наших ближних. Не лучше ли удостовериться самому? Не скрою, что такое примерно любопытство двигало мной, когда возникло предложение пойти и посмотреть доску. Возможно, совсем иные чувства испытывал при этом Трифонов, который, не в пример мне, гораздо лучше знал Поженяна и слышал эту историю из его уст еще во времена совместной учебы в Литинституте, а с ним — и Гинзбург. Но желание разыскать мемориальную доску и взглянуть на нее было общим.

И вот мы на месте, в каком-то городском тупичке, у кирпичной стены, неподалеку от двустворчатых голубых, по-видимому заводских, ворот. Все выглядело обычно и буднично на прилегающей улице, по замусоренному асфальту шаркали ноги прохожих. Ничто здесь не напоминало о трагедии тридцатилетней давности, разве одно… Мы молча переглянулись, стоя у долгой, выше обычного мужского роста, мемориальной доски: где-то в нижнем ряду списка значилось и знакомое имя живого человека — Григорий Поженян…

Во время неторопливых блужданий по Одессе Трифонов, возможно, еще и с особым любопытством приглядывался к зданиям, улицам, к некоторым прохожим… Думаю, что его должна была интересовать старая Одесса, или, вернее, то, что могло наводить на представление, как выглядело все это лет этак около ста назад… Юрий Валентинович тогда уже работал над романом «Нетерпение», а одно из главных мест действия там — Одесса…

Островком старой Одессы был и Дом ученых, где проходили заседания. Два дня я смотрел на светлые мраморные колонны и лепные потолки его зала и не догадывался, что об истории этого здания, бывшего дворца графа Михаила Толстого, Трифонов весьма наслышан… Вообще отношения с Одессой, оказывается, у него были давние…

В феврале 1986 года в ответ на появившиеся в журнале мои воспоминания о Ю. Трифонове прислал письмо здешний журналист Евгений Голубовский, обративший внимание на опубликованные им дополнительные сведения о тогдашнем пребывании Ю. Трифонова в Одессе. Во время советско-финского симпозиума Е. Голубовский освещал в городской газете его работу, писал репортажи, брал интервью, в том числе, конечно, и у Ю. Трифонова. Строки из тогдашнего корреспондентского блокнота, сопроводив их воспоминаниями, он и воспроизвел в печати. В них, как мне кажется, сохранилась живая реакция Ю. Трифонова на события.

Кроме того, по любопытному стечению обстоятельств, Е. Голубовский к тому времени был хорошо знаком и переписывался с А. М. Нюренбергом, старым художником, бывшим тестем Ю. В. Трифонова. Отправляя мне номер газеты «Вечерняя Одесса» со своей публикацией, Е. Голубовский сообщал в сопроводительном письме: «У меня много писем Амшея Марковича Нюренберга, есть там строки о Трифонове… Когда-нибудь я постараюсь рассказать о нем, сравнив с тем художником, который проходит через книги Юрия Валентиновича».

Приведу выдержки из статьи:

«…Юрий Трифонов в первый день отмалчивался и курил, — пишет Е. Голубовский. — Иногда выходил на балкончик, иногда втискивался в угол. Мне кажется, он оживился, когда мы брали интервью у финской красавицы (самая молодая