Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

до войны девушка, которую я любил, вышла замуж за другого, и это так меня ошеломило, что, когда началась война, я и войну принял как личную неприятность, – мол, одно к одному, все на мою голову. И лишь потом до меня дошло, что война для меня – это вещь посерьезнее, чем самая большая личная неприятность. А теперь до меня начинало доходить, что война – общая беда, что всем, а не одному мне, тяжело на войне. Теперь и эта самая девушка не казалась мне такой уж плохой. Кто знает, может быть, она еще раскается, что вышла за другого, и еще горькими слезами будет плакать о своей ошибке. Если я вернусь, может быть, и прощу ее. Ведь, в конце концов, бывают неприятности и похуже, – вот как у Абросимова, например. Он, правда, еще ничего не знает, но ведь узнает же. Нас завтра, наверно, сменят – тогда он и узнает. И для него начнется другая жизнь.

– Ну, как он? – спросил я Поденщикова, подошедшего сменить меня.

– Никак, – отрезал Поденщиков. – Повеселее нас с тобой. Улыбается.

– Так он ничего не знает, вот и улыбается. Вы бы тоже, может, на его месте улыбались.

– Иди супа похлебай, – сказал Поденщиков. – Суп горячий.

Я пошел через ручей к шалашу. Абросимов лежал на животе перед костром и писал письмо, подложив под него толстую общую тетрадь, видно, припасенную еще из дому. Временами он задумывался и брал в рот кончик карандаша, а сам глядел на костер, будто ждал от него подсказки. Потом снова принимался писать. Губы у него были в лиловых химических пятнах. «Милая Ириска!» – прочел я невольно первую строчку, когда потянулся за хлебом. «Наверно, его жену зовут Ириной, – подумал я. – Вернее – звали».

– У вас все губы в химическом карандаше, – сказал я ему. Мне надо было хоть что-то сказать. Это нужно было не для него, а для меня.

– Да, глупейшая привычка, – ответил он, вытирая губы тыльной стороной ладони. – Глупейшая привычка. Меня и в школе дразнили за это, и в техникуме посмеивались, а я все никак не могу отвыкнуть. – Он бережно сложил письмо и вложил его в конверт – у него и конверты были на войну взяты. Он заклеил конверт, но адреса не надписал – ведь он не знал адреса. Потом положил письмо в свою общую тетрадь. Там у него уже лежало несколько неотосланных писем, все без адреса.

– Пойду сучьев наберу, – сказал я. – А то костер погаснет. – Правда, еще совсем светло и варить нам сейчас ничего не надо, но Поденщиков любит, чтобы костер горел.

Закинув винтовку за спину, я пошел в лес. Там, на аэродроме, винтовки нам были, в сущности, не нужны, там они были только для дисциплины, чтобы мы не забывали, что мы все-таки солдаты, а не землекопы. А здесь они стали оружием, мы с ними срослись. И теперь без винтовки я чувствовал себя вроде как голым. Она не мешала мне и не казалась тяжелой. Правда, штыка у нее не было, кто-то до меня успел его потерять. И вот я ходил сейчас с винтовкой по лесу, и собирал хворост, и вспомнил, что, когда наш детский дом находился в Орликове, мы тоже ходили в лес за хворостом. За лето мы много сэкономили на дровах, и на сэкономленные деньги завхоз купил нам две мелкокалиберки. И девочки потом жаловались, что и они тоже таскали хворост, а мелкокалиберки им ни к чему, они только для ребят. А завхоз сказал на собрании так: «Девочки, вы не должны обижаться, пусть мальчики учатся стрельбе, ведь если на нас нападут, они будут вас защищать». Два раза в неделю однорукий воспитатель Самаркин водил нас в заброшенный песчаный карьер, и там мы стреляли по самодельным мишеням. Я стрелял хорошо, и мне иногда он давал лишний патрон. И потом, на действительной, я тоже стрелял хорошо. И за это ко мне хорошо относились. В армии и еще на железной дороге есть много такого, что человеку постороннему может показаться ненужным, устаревшим и даже странным. И только когда послужишь – поймешь: что происходит – то и должно происходить, что есть – то и должно быть, и что от тебя требуют, то и нужно от тебя требовать. А если в армии тебе приходится туго, то виновата в этом не твоя армия, а другая – та, которая воюет с твоей или готовится с ней воевать. Конечно, на войне никому не сладко, и мне тоже. Но другим еще хуже. Вот, например, Абросимову. Завтра нас сменят, и он все узнает. И с этой минуты жизнь его будет совсем не такая, как прежде. Все переменится от нескольких слов.

Я сбросил сухие сосновые ветки возле костра. «Пора бы Абросимову идти на пост, сменить Поденщикова, – подумал я. – Куда он ушел? Только что сидел у костра, а теперь нет. Наверно, опять в свой закуток под сосной забрался и вырезает там кораблик. Ему, вероятно, скучно с нами – со мной и Поденщиковым, – у него свой мир. Он стесняется нас, ему хорошо одному. Может быть, потому он нас и стесняется, что он, в общем-то, счастлив, несмотря на то, что беспокоится за жену в дороге. Ему стыдно своего счастья, и он стесняется нас».

Абросимова я нашел в его любимом месте, под большой сосной. Вокруг этой сосны росли молодые сосенки, они стояли, отступя от нее, в каком-то так уютно задуманном природой порядке, что получалась полукруглая зеленая комната, только без потолка. Абросимов сидел на выдающемся из земли корне старой сосны и вырезал ножиком кораблик – тот самый, который он хотел послать в посылке в тыл, своим. Кораблик получился красивым; он был длиной с ладонь, но на нем виднелись и надпалубные постройки, и капитанский мостик, и вчерне были уже вырезаны две трубы. Работы оставалось совсем немного. Вид у Абросимова был задумчивый, немного грустный. На стволе старой сосны висел, прищипленный корой, какой-то невзрачный осенний цветок, а под ним фотография молодой женщины в лыжной шапочке. Видимо, ему хотелось создать здесь, в этой зеленой комнате без потолка, хоть какое-нибудь смутное подобие дома, тень уюта.

– Вам Поденщикова пора сменить, – сказал я ему. – Ваше время.

– Хорошо, хорошо, – совсем не по-воински ответил он и встал. – Я и не заметил, как время прошло, еще совсем почти светло, – добавил он, пряча фотоснимок в нагрудный карман и беря прислоненную к сосне винтовку. Потом вдруг, видно заметив мой взгляд, он вынул снимок