Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

пора жизни. Но сейчас, когда я был болен и бездеятелен, мне часто вспоминалось детство, и оно казалось мне, наверно, лучше, чем было на самом деле. А когда к вечеру поднималась температура и начинался бред, я закутывался с головой в одеяло и слушал нарастающий гул, перестук колес. Откуда-то из тьмы, из-за леса, сверкая широкими окнами, вылетал состав. Огромный матово-черный паровоз с маленькой трубой, с черным наростом сухопарника на спине, выбивая на стыках искры, проносился по насыпи, легко таща за собой вагоны. Потом все скрывалось во тьме и молчании, – но сразу же вослед нарастал новый грохот, и новый поезд, такой же, как тот, мчался мимо меня. И так всю ночь. Один за другим проносились эти поезда, и я то засыпал, то просыпался.

Потом мне становилось легче. Я высовывал голову из-под одеяла, открывал глаза. Светало. Насыпь виднелась вдали тихая, высокая. В косых лучах раннего солнца видно было, что трава давно вскарабкалась по ее откосам на самую вершину и растет там, где прежде шли поезда. Я поворачивал голову и смотрел на санитарку Лену. Она сидела посреди палаты за белым столом, на белом табурете; ее усталое лицо было задумчиво. «Наверно, вспоминает своего жениха-летчика, – соображал я. – А может, просто думает: хорошо бы сейчас плюнуть на все и поспать по-человечески; все кругом спят».

– Лена, – тихо говорил я, – вы бы шли в дежурку да спали. Ничего тут не случится. Вот Люся, так та иногда уйдет – и спит.

– Нет, нет, это непорядок, – тихо отвечала она. – А вот вам нужно спать.

– Я-то сейчас усну, мне-то что, – отвечал я.

– Постойте, – спохватывалась Лена, – надо штору спустить. А то опять эти кошки набегут сюда. Они могут испугать больных.

Она подходила к окну с выбитыми стеклами, дергала за веревку и спускала плащ-палатку, прибитую сверху. Потом расстилала низ плащ-палатки по подоконнику, брала из-под койки три кирпича и клала их на низ плащ-палатки, – эти кирпичи она сама недавно притащила для этой цели.

– Теперь ни одна кошка не пролезет, – с удовлетворением говорила она и опять шла к своему табурету.

А дело было в том, что последнее время на госпиталь нахлынули одичавшие кошки, – они прикочевали из разрушенного городка. Питались они возле пищеблока и на помойке, но при случае врывались в палаты и прыгали по койкам, ища, чего бы поесть. И вот приходилось принимать против них меры.

Я наконец засыпал по-настоящему, без всяких сновидений. А просыпался я вместе со всеми: от голода, от света, бьющего в окно, от разговоров соседей.

– Чудеса! Моряк-то нынче как рано проснулся, – восклицал со своей койки Куприянов. И каждый раз почему-то добавлял: – Видать, к хорошей погоде!

Я никаким моряком не был, а просто в юности по глупости вытатуировал на руке якорь, поэтому здесь меня кто-то так и прозвал, а остальные подхватили. Здесь, в легкой палате, были свои взаимоотношения, здесь были свои весельчаки и нытики, свои неписаные правила, – и почти каждому давалось прозвище, но необидное.

– А моряк-то во сне опять бредил, – продолжал Куприянов. – Все об Лене. «Лена, Лена, где ты, симпатичная медсестренка!» Прямо спать людям не дает!

– Зачем вы глупости говорите, – строго обращалась к нему Лена. – Нехорошо говорить неправду даже в шутку!

Потом подходила к моей койке и утешала меня:

– Ничего вы не бредили, это он шутит. Вот вам термометр.

Строго оглядев палату, она шла к столу и садилась на белый табурет, как-то совсем по-детски подогнув ноги за перекладину. И по всему чувствовалось, что она еще не привыкла к госпитальной жизни, что работать здесь ей тяжело.

Лето шло. Я выздоравливал. На смену бреду теперь пришла бессонница. Не болезненная бессонница, а та, когда человек здоров и ему не спится просто потому, что у него нет усталости и ему нечего возмещать сном. Да и ночи стали душными, и в окно даже сквозь опущенную и плотно прижатую кирпичами плащ-палатку раздражающе пахло сохнущей травой, и от этого совсем не хотелось спать. В такие ночи отчетливее слышны были дальние артиллерийские выстрелы и стоны раненых из соседней палаты.

А днем жизнь шла без больших перемен. Ходячий нашел где-то среди развалин дореволюционную, издания Каспари, книжку из жизни испанской знати, и она ходила по рукам. Это был роман без имени автора на обложке – говорят, такие романы в старину сочиняли бедные студенты, чтобы немножко подработать. Речь шла там о донах и сеньоритах. Герои все время куда-то мчались на конях, дрались на дуэлях и почему-то при всяком удобном случае ели аллапотриду и пили мальвазию. Очевидно, только эти два слова из испанского быта и знал автор и все время щеголял ими. Книжонка попала в конце концов к Караваеву – раненному в плечо связисту, лежащему на крайней койке у двери, и он часто читал ее вслух, подставляя вместо испанских имен имена знакомых.

– «…спасаясь от преследования разъяренного дона Куземкина, дон Ходячий и сеньора Лена вбежали в хижину бедного пастуха. „О, пастух, спаси нас во имя святого Бонавентуры, покровителя влюбленных“, – воскликнул дон Ходячий, бросая на стол кошелек с дукатами. „О, благородный сын Кастилии, – воскликнул пастух, – мне не нужно золота, разве ты не узнаешь меня? Я побочный сын дона Главврача от его тайного брака с сеньорой Мусей из третьей палаты…“ – „Ешьте и пейте“, – воскликнул мнимый пастух, ставя на стол блюдо с дымящейся аллапотридой и бутыль мальвазии…»

– Прекратите это глупое чтение, – строго говорила Лена, если это происходило в ее дежурство. – Ведь это литература низшего сорта!

Видно, она и сама не прочь была послушать эту чепуху и посмеяться, но ей мешало ее педагогическое образование: ей казалось, что надо быть строгой – ведь здесь госпиталь, серьезное место.

…В этот день было особенно жарко, и небо за окном было тусклое, выгоревшее. Такому небу нужны грозовые тучи, – оно и ждало их, но тучи все не шли. В окно с утра тянуло пылью и хлоркой, и тени деревьев лежали на гравии площадки, будто приклеенные.

В этот день я наконец встал на ноги и даже сам сходил в санпропускник в подвал. Теперь я сидел на койке, и у меня было приятное ощущение усталости и легкости одновременно – после душа, после бритья, после движения. На сердце было легко, и все вокруг было не так, как недавно. Казалось, пока я лежал, мир обновлялся невидимо для меня – и теперь, когда я встал, весь раскрылся заново, как листок из почки.

– А Ходячий-то опять в окошко сиганул, пока