Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

Я присел на низкий носовой фальшборт, чтобы собраться с мыслями. Никакой особой радости я не испытывал, но понял, что произошло что-то очень серьезное. Потом я подумал, что теперь, если мне, не ровен час, и не повезет, если пусть даже не в бою, а на марше каким-нибудь дурацким осколком или пулей зацепит, – это будет уже не бессмысленно. Это будет уже так на так: ведь что-то и я сделал. Это будет баш на баш.

С этими мыслями я встал на плот и отправился обратно. Грести было тяжело, потому что мешало мыло, но мне было приятно, что я возвращаюсь не с пустыми руками. Поденщиков, наверно, похвалит меня за эту находку, он человек хозяйственный. По озеру шла небольшая рябь, но кругом было тихо и светло. «А что, – думал я, – а что, если сейчас я вдруг причалю к берегу, и вдруг подбежит ко мне Поденщиков и вдруг скажет: „Ну, пока ты со своим дурацким плотом да мылом валандался, тут такие вести пришли! По домам скоро“. – „Бросьте вы меня разыгрывать!“ – отвечу я. „Да правду говорю, – крикнет Поденщиков, – таким делом не шутят! Тут ребята с БАО пришли, у них газета, если мне не веришь. Немцы по всему фронту отходят. В Берлине восстание, Гитлера они сами повесили, объявили о прекращении войны…“ – „Вот это здорово, – воскликну я. – Я так и знал, что у них что-нибудь вроде этого начнется… Вот только Абросимова жалко“».

Поденщиков стоял на берегу с двумя винтовками.

– Чего это ты за пазуху напихал? – крикнул он.

– Целый ящик мыла нашел, – ответил я, подгребая к берегу. – Там еще много осталось. Может, еще рейс сделать?

– Не надо, – сказал он. – Что нам, спать на этом мыле, что ли? Давай, я отнесу мыло к шалашу, а ты иди Абросимова смени.

Я оделся и пошел к бочкам.

– Идите отдыхать, – сказал я Абросимову. – Видали, сколько мыла я с лихтера притащил? Можете брать сколько угодно.

– Спасибо, спасибо, – рассеянно ответил он. – А как вы думаете, сменят нас сегодня? Если сменят, то сегодня и на аэродром вернемся. Я уверен, что мне есть письмо.

– Не знаю, – ответил я. – Что-то мне холодно, там на озере ветер сильнее, чем здесь. Здесь почти и не чувствуешь ветра, а на озере ветер сильнее.

Часа через два нас сменили. Пришло восемь человек. Абросимов очень огорчился, что ему нет письма.

– Может, вы просто не захватили, решили, что, раз мы вернуться сегодня должны?.. – спросил он одного из сменивших нас.

– У меня к вам разговор есть, – сказал Поденщиков. – Идемте вот туда, в сторонку.

Вскоре Абросимов вышел из лесу и сел к костру. Казалось, он долго стоял на морозе, лицо у него словно окостенело. Он не плакал и ничего не говорил, а только жался к огню и чуть-чуть вздрагивал. Так сидел он долго.

– Идти пора, – сказал Поденщиков, тронув его за плечо. – Идем, в ходьбе человеку легче.

Мы навьючили на себя свое имущество и вошли в лес. Я забежал в сторону и прошел через то место возле старой сосны, где Абросимов вырезал свой кораблик, где он любил сидеть и думать о своем. Кораблик лежал на земле. Я подобрал его и зачем-то подбежал к ручью и пустил его по течению. И вода понесла кораблик в озеро, и, может быть, он и сейчас плавает где-то. Может быть, он уже в океане.

Потом я нагнал Поденщикова и Абросимова. Абросимов шел молча. Он не отставал – наоборот, нам приходилось равнять шаг по нему. Щеки у него были как слежавшийся снег, а глаза – как стынущие проруби, но жестокая целеустремленность угадывалась в неподвижности его лица. Нет, не хотел бы я быть немецким солдатом и встретиться ему теперь на пути.

– Стой, – сказал вдруг Поденщиков, обращаясь не то ко мне, не то к самому себе. – Никак я атлас свой у шалаша забыл. Так и есть!

– Хотите, я сбегаю? Вы тут скатку мою и вещмешок посторожите, а я сбегаю. Мы еще недалеко ушли.

– Эх, чего уж там, – помедлив, решил он. – Пошли дальше.

И мы молча пошли своим путем. Война только разгоралась.

Легкая палата[32]

…Госпиталь временно развернули на окраине городка, за парком, в самом подходящем для этого дела здании. Правда, правое крыло здания было повреждено бомбой, но зато другая половина уцелела, если не считать стекол; сейчас, летом, это не имело значения. До войны здесь помещалась больница, но теперь она не была нужна городку: он несколько раз переходил из рук в руки, он лежал в пепле и щебне, людей в нем не было. Легкораненым и выздоравливающим и вообще всем, кто мог передвигаться, строго-настрого запретили ходить в городок: там очень просто можно было подорваться. Все выполняли этот приказ начальника госпиталя, и только один раненый из нашей палаты нарушал его. Он был самым молодым из нас, и ему не лежалось и не сиделось на месте. Мы его прозвали – Ходячий. Не раз этот самый Ходячий после завтрака, когда санитарка Лена уносила миски и кружки, вылезал через окно в больничный двор и оттуда шел в городок бродить среди развалин. Он так и уходил – в тапочках и лиловатом больничном халате, из-под которого виднелись кальсоны. Легко опираясь на медицинскую трость с резиновым наконечником, подходил он к пролому в ограде – и исчезал.

Открывалась дверь, и входила Лена с патефоном. Она ставила его на стол, и Кикерин обязательно произносил одну и ту же остроту:

– На сладкое сегодня – сердитая румба.

– А где больной Табанов? – спрашивала Лена, обращаясь сразу ко всем.

Лежащие на койках делали испуганные лица, заглядывали под койки. Потом начинали хохотать, уткнув носы в подушки.

– Позвольте доложить, что Ходячий наш опять в окошко сиганул, – произносил боец Куприянов со своей койки. – Вот так страдалец!

– Ах, это, наконец, безобразие! – возмущалась Лена. – Кончится тем, что я обо всем доложу начальнику госпиталя! Какая недисциплинированность! – Она краснела, хмурилась и умолкала, не зная, что еще сказать. Потом начинала сердито заводить патефон и ставила пластинку «Девушка в красном». Это была шумная румба, там что-то выкрикивали, во что-то били, слышались даже пулеметные очереди, и сквозь все это тонко-тонко пел о чем-то женский голос. Но слов нельзя было разобрать.

Ходячий возвращался к обеду. От него пахло ржавчиной и сорной травой, а на халате краснели пыль и