Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

на берег, а сам снова прыгнул на камень. Было тепло, почти жарко. Я развязал тесемки, заменявшие на рубашке пуговицы, и долго мылся холодной осенней водой. Потом взял котелки и тихо пошел к шалашу вдоль ручья.

Предвечерние лучи, косо падая из просветов меж стволами, упирались в красноватую воду, пробивая ее до дна. Поздняя бабочка села на травинку и отразилась в воде, и ручей колыхал и вытягивал ее отражение, будто хотел унести в озеро. Вот бабочка вспорхнула, и легкое ее отражение скользнуло по воде, прозрачной тенью промелькнуло по дну – и пропало. Мне вспомнилось детство, поселок Орликово, где я жил в детдоме, – там тоже был ручей вроде этого. Вот и теперь, значит, все это есть. Есть и ручей, и луч, пробивающий его до дна, есть эта осенняя бабочка, только что пролетевшая над водой.

Поденщиков уже притащил ношу валежника и готовился разжечь костер на старом кострище, где жгли его наши предшественники. Неторопливо, ненатужливо ломал он сухие ветки и клал их в каком-то особом, продуманном порядке.

– С одной спички займется, – удовлетворенно сказал он и сунул зажженную спичку в пещерку между мелкими сучьями. И сразу же в этой пещерке, как маленький зверек, зашевелился огонь и с тонким хрустом начал перекусывать ветки. Горьковато запахло смолистым дымом; невидимая искра вылетела из костра и тонкой иголочкой кольнула меня в щеку. Огонь пробился вверх, и в лицо мне дохнуло теплом, а спине стало холодно.

Поденщиков продел сквозь дужку своего котелка сырую прямую ветку и положил ее на две рогатки над огнем. Его котелок был старого образца – круглый, широкий. А наши – овальные – котелки он поставил сбоку у огня. Потом он вскрыл ножом банку с говядиной и распаковал пшенный концентрат. Во всех его движениях была какая-то спокойная уверенность, законченность, какая-то автономность, не нуждающаяся в чужой суетливой помощи. Так ведут себя люди, долго жившие одиноко.

– Ну, пойду пока, подменю его, – сказал я.

– Ладно, – ответил Поденщиков. – Я ночью заступлю.

Абросимов стоял, прислонясь к сосне, смотрел на озеро и о чем-то думал, шевеля губами, как во сне. Он не заметил, как я подошел.

– Хенде хох! – сказал я, стукнув прикладом по крайней бочке.

Он встрепенулся и вскинул винтовку.

– Да это я, чего вы! – крикнул я, успев сообразить, что пошутил без ума – этак он и пристрелить может.

– Ах, нельзя же так, – укоризненно сказал он, – ведь я мог поверить и выстрелить. А потом – как это вы не боитесь по бочке стучать прикладом? Ведь может взрыв произойти.

– Полная бочка никогда не взорвется, – возразил я. – А вы, никак, обиделись?

– Нет, что вы! Просто я задумался. Все думаю, как они там, в дороге. Поезда сейчас медленно идут, расписания нет.

– Все хорошо будет, – сказал я. – Конечно, сейчас не мирное время, но все обойдется.

– Вот-вот, я тоже так думаю, – согласился он.

Он ушел к шалашу, а я стал ходить у склада. Потом он вернулся и сказал, чтобы я шел есть.

Поденщиков уже отобедал. Он лежал на животе возле шалаша и опять смотрел в свой атлас. Видно было, как он шевелит губами, читая трудные, странные названия неведомых тропических рек и островов. Тень какого-то детского удивления скользила порой по его лицу.

– Замбези… Берег Слоновой Кости… – прочел он вслух. – Вот мы здесь в лесу у озера сидим, а там в лесу тоже сейчас, верно, какие-нибудь негры, или кто там, сидят, толкуют о том о сем по-своему. А над ними обезьяны скок-скок по деревьям. Ну и слоны там тоже водятся… Я, бывало, как приеду в Ленинград – первым делом в зоосад иду. Мне слон нравился. Спокойное животное, вдумчивое. Я все ждал – дочка подрастет, станет понимать, что к чему, – поведу ее в зоосад, слона покажу. Да так и не подросла.

Он нахмурился и снова уткнулся в свой затрепанный атлас. А я смотрел на него и понять не мог, чем его привлекает это занятие. Мечтал ли он сам побывать когда-нибудь в дальних странах? Или его просто удивляло, в каком огромном мире он живет, и он никак не мог привыкнуть к этому? Не знаю… Со многими людьми встречаемся мы в жизни, подмечаем их особые черты, но редко можем понять самих людей. Видим только циферблат, а не механизм. И быть может, есть только один способ понять другого: это заранее считать, что он лучше тебя. Так я думаю иногда теперь. А тогда я просто сидел у костра, и мне хотелось спать.

– Подушки надо сделать, вот что, – сказал вдруг Поденщиков, подымаясь с земли.

Я думал, что он шутит, но он взял свой мешок и выложил из него продукты на газету.

– Паек в холодок спрячем, а мешки набьем мхом. Мой и ваш.

Тогда я тоже опорожнил свой мешок, и мы пошли вверх, в лес. Вечерние тени лежали поперек вересковых полян, скипидарно пахло смолой, сухой остистый мох пружинил под ногами. Мы набили мешки этим мхом и пошли обратно. Абросимова видно было издалека. Он похаживал возле бочек, и лицо его было освещено розоватым вечерним светом, бившим теперь почти горизонтально в просветы меж стволов.

– Никак улыбается, – тихо сказал Поденщиков. – Улыбается, будто кино смотрит. А чего тут улыбаться?

– Говорят, хорошие люди часто улыбаются.

– Может, и так. Человек он хороший и думает самостоятельно. Но квелый он, неприспособленный. Он и в мирное время, видать, неприспособленный был, а на войне – еще хуже. Вот я – тертый калач, мне в армии в самый раз. И вам тоже. Вы молодой, в ваши годы как человека ни кинь – он все на ноги встанет, как кошка. А он – нет. Он неприспособленный.

Когда совсем стемнело, Поденщиков пошел на пост, а мы с Абросимовым забрались в шалаш. По краям прохода в шалаше были настланы хвойные ветки, покрытые мхом и травой, а поверх них мы набросили плащ-палатки. Сняв сапоги и положив рядом с собой винтовки, мы укрылись шинелями. В шалаше было темно и тепло, пахло вянущими листьями и смолой. Вот что-то зашуршало – это, видно, какая-то мышка-полевка подкрадывалась к нашим продуктам. «Надо бы ее спугнуть», – подумал я, но ничего не мог сделать. Меня уже уносило, утягивало сном куда-то все дальше и дальше, все глубже и глубже от мышки-полевки, от шалаша, от войны, от меня самого.

Поденщиков разбудил меня утром, когда светало.

– Неужели вы всю ночь так и продежурили? – спросил я. – Могли бы нас разбудить.

– Чего там, – отмахнулся он. –