Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

мелкие зернышки битого кирпича. Каждый раз приносил он какую-нибудь дребедень, найденную среди развалин: когда чашку без ручки, когда сплющенную мыльницу, а когда и фарфорового слоника, который должен был дать кому-то счастье. Там, среди этих разбитых домов, наверно, можно было отыскать что-нибудь стоящее, но Ходячий ухитрялся находить самые ненужные и глупые вещи. Вернувшись, он прятался под окном и ждал, когда санитарка на время уйдет куда-нибудь. Улучив момент, он влезал в окно, клал свои находки на стол посреди палаты и старательно писал что-то на клочке газеты. Потом быстро ложился на свою койку. Входила в палату Лена и, увидав на столе подношение, говорила строгим медицинским голосом:

– Больной Табанов, опять вы самовольно покинули палату и рылись в развалинах! Еще один такой случай – и я напишу рапорт главврачу!

Она рвала записку, выбрасывала подарок в окно. А мы, лежа на своих койках, смеялись над Ходячим. Все-таки это было какое ни на есть развлечение.

– Опять подарок не пондравился, – ехидничал Куприянов. – Не везет тебе, Ходячий!

– Его фамилия не Ходячий, а Табанов, – строго поправляла Лена. – Нехорошо звать людей по кличкам! – и краснела.

Она недавно пришла в госпиталь с первого курса педтехникума, и все раненые казались ей детьми. И в палату она каждый раз входила так, как входит в класс неопытная учительница, – с тем внешним спокойствием, под которым угадывается тайная настороженность. Если кто-нибудь произносил какое-нибудь слово неправильно, она поправляла, а потом смущалась, очевидно вспомнив, что здесь все-таки госпиталь и замечания делать необязательно. Была она самая молодая и неопытная из всего персонала госпиталя, и, должно быть, из-за этого и поручили ей нашу палату – самую легкую. Но зато санитарки из соседних палат часто давали ей разные поручения: сбегать за льдом или еще что-нибудь сделать за них, и она все выполняла, хоть могла и отказаться. Это была очень старательная и терпеливая девушка. И самовольство Ходячего она тоже терпела, только грозилась, что будет жаловаться на него. На этого парня не стоило сердиться. Он был уже почти здоров, и ему не сиделось на месте, вот он и лазал по развалинам. Это был настоящий герой, и раненный в один день с ним Седельников из нашей палаты говорил о нем, что он «храбер до дурости», – говорил с уважением.

Лена нравилась Ходячему, и нельзя было понять, чудит ли он, таская ей всякую дребедень с развалин, или делает это всерьез. Однажды он из очередного своего похода в городок принес несколько открыток и положил их на стол с неизменной запиской. Только война умеет так переворошить все, что на свет появляются порой вещи, которых, кажется, и на свете давно уж нет. Здесь были и парочки, целующиеся на фоне огромного, как закат, сердца, и дамы в кружевных дореволюционных панталонах, сидящие верхом на дореволюционной бутылке шампанского «Клико», и зайцы в голубых костюмчиках, везущие тележку с пасхальными куличами. Лена все это выкинула в окно и только, – наверно, чтобы вконец не огорчить Ходячего, – оставила одну открытку. На ней был изображен старинный аэроплан, похожий на летучую мышь, и возле него авиатор в шлеме и с розой в руке. Другой рукой он прощально махал кому-то. Лена положила эту открытку на угловую, накрытую густо подсиненной марлей тумбочку, в которой хранились грелки и пузыри для льда. Говорили, что у нее есть жених на фронте, летчик, из-за этого она и бросила свой педтехникум и пошла работать в госпиталь. Но, может, это были просто разговоры. Ведь часто бывает, что если человек мало говорит о себе, то люди придумывают за него что-нибудь поинтереснее, покрасивее, – жизнь не терпит неизвестности.

Оттого, что в палате нашей не было тяжелораненых и были даже ходячие больные, нас разместили в самом неуютном помещении – в узкой, длинной комнате, примыкавшей к вестибюлю; раньше здесь, очевидно, была гардеробная. От вестибюля нас отделяла переборка. Она была застеклена, но многие матовые стекла вылетели от взрывной волны, и нам виден был этот вестибюль, заставленный по краям гардеробными вешалками и поломанными садовыми скамейками. Потолок там был в трещинах, штукатурка местами осыпалась, а в одной стене, примыкавшей к разрушенной части здания, виднелась пробоина. Под пробоиной, запорошенный известкой и кирпичной пылью, еще висел довоенный плакат. Там изображена была красивая, улыбающаяся молодая женщина с ребенком на руках, и над нею склоняла ветви цветущая яблоня. Но я не любил смотреть в сторону вестибюля. Выглядел он мрачно, да к тому же иногда через него выносили на носилках умерших, тех, кому и госпиталь не помог. Это навевало невеселые мысли, хоть у меня было легкое ранение – касательное в левую голень. Смерть мне не угрожала. Но так как подобрали меня не сразу и я долго пролежал в низинке за Третьей рощей, то от низинной сырости, от потери крови меня трепала теперь лихорадка. Днем все было ничего, а вечером наступал озноб, подступало чувство невесомости и беспомощности.

А вечера стояли светлые и ясные, и я со своей койки, стоявшей впритык к окну, высоко опершись на подушку, часто глядел во двор. Там видны были солнечные часы, гномон у которых был в виде ребенка с поднятой рукой, и тень от руки означала время, – но тень эта была мне не видна. Вдали, за солнечными часами, за широкой гравийной площадкой, уже успевшей порасти травой, виднелся ледник – бетонное, покрытое сверху землей, прочное, как дот, сооружение, с обитой железом дверью. Дальше – за кустиками, за поломанным деревянным заборчиком – тянулась заброшенная железнодорожная насыпь – ветка кирпичного завода. Завод давно не работал – кому нужны были теперь кирпичи, – и с насыпи сняты были рельсы и шпалы, но насыпь все равно осталась насыпью.

Когда я, лежа на своей койке, глядел в окно, взгляд мой всегда в конце концов упирался в эту насыпь. И я невольно ждал – не покажется ли поезд. Но потом сразу вспоминал: нет, поезда здесь не ходят. Детство мое прошло на маленькой станции, где кругом зубчатым забором стоял лес. Лишь местные поезда останавливались на той станции, а дальние пробегали мимо, только из вежливости чуть замедляя ход перед серой деревянной платформой. Мы, мальчишки, любили смотреть на эти поезда – и сейчас я с каким-то умилением вспоминал об этом. Всю жизнь я был занят и здоров, и до войны мне некогда было вспоминать свои детские годы: они были ничем не примечательны, и я, в общем, был рад, что они прошли и что настала более содержательная