Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

– Если бы кто другой видел… – с сомнением в голосе проговорил Соломин. – Тут еще открытка у меня Абросимову. Вот, передай. Я как мимо ГСМ проходил, почтарь попался, дал мне открытку. Плохие у Абросимова дела.

– Что значит – плохие? Ты что, чужие письма проверяешь?

– Так то открытка, не письмо. Открытка – значит открыто. Я в кабине сидел, делать нечего, заглянул, что там написано. У него жену с ребенком убило. Бомба в поезд попала. Теща пишет или кто там.

– Вот оно что, – сказал я. – Вот оно что. А ведь он ничего такого и не думает. Он думает, что все в порядке.

Незаметно мы подошли к шалашу. Поденщиков сидел у костра. По ту сторону ручья ходил Абросимов. Он был далеко – бочки теперь лежали по всему лесу.

– Почему один? – испуганно спросил Поденщиков.

Соломин объяснил ему, в чем дело.

– Ну, этого еще не хватало… Ты быстрей иди на аэродром и скажи, чтобы людей присылали. Тут такое может получиться… Я лучше рапорт напишу. У тебя бумага есть?

– Только газеты.

У меня тоже не было чистой бумаги. Тогда Поденщиков нехотя раскрыл свой атлас и стал его листать. Потом осторожно вырвал карту Гренландии и начал писать на оборотной стороне листа. Я проводил Соломина до дороги, потом вернулся к шалашу.

– Он сказал, что нас всех в распред скоро отправят, а оттуда в пехоту, – сообщил я Поденщикову. – Отлетали.

– Давно пора, – сказал Поденщиков. – Я вот с пехоты и начинал.

– Еще одно дело есть… У Абросимова несчастье. Тут Соломин открытку принес – вот прочтите. Вообще, письма чужие нехорошо читать, но тут уж такое дело. Надо подготовить Абросимова, так вы как старший, значит…

Поденщиков медленно прочел открытку.

– При самой посадке в поезд, – тихо сказал он. – Вот, выходит, как все получилось… – Он посмотрел в ту сторону, где вышагивал возле железных бочек Абросимов. Потом посмотрел на меня.

– Нельзя ему сейчас эту открытку в руки давать. Он от такой вести рехнуться может. Может, поначалу и руки на себя наложить захочет сгоряча. Я-то знаю… А мы за склад отвечаем, это главнее всего. Сейчас нас трое, а скажи ему все – он на время из строя выбудет, и останется нас двое, да и то еще смотреть за ним придется, чтоб он чего над собой не натворил.

– Значит, сейчас ему ничего не говорить?

– Ничего. Сменят нас – тогда ему скажем.

– Это, значит, благая ложь будет, – сказал я. – Я читал…

– Какая? Благая? – перебил меня Поденщиков. – Никакой такой благой лжи не бывает, ложь – она ложь и есть. Просто влипли мы в такое дело, что придется врать человеку… Ты иди, смени его, – закончил он, переходя на «ты». Но это было «ты» не обидное, не начальственное.

И вот Поденщиков спрятал открытку в свой нагрудный карман, а я пошел через ручей сменять Абросимова.

– Еще день-два отбарабаним здесь, – сказал я ему, – потом нас сменят. Ну а в газете вести плохие.

– А писем нет?

– Писем он не принес. Никому нет.

– Странно, – сказал Абросимов. – Мне, по моим расчетам, должно быть письмо… А вы спросили, есть письма или нет?

– Чего спрашивать! Были б, он бы сам отдал. Газеты-то он притащил.

– Да, тогда, вероятно, письма нет. Не может же человек нести письмо и забыть его отдать. Что ж, я пойду. А конфет он принес?

– Принес. Нам табаку, а вам – конфет. Хорошо быть некурящим.

– В известном смысле – да. Но ведь я все равно не ем этих конфет. Я их коплю, понимаете. Потом я их пошлю жене. Когда станет известен новый адрес. Сейчас ведь там, в тылу, со сладким плохо.

– Там со многим плохо.

– Не надо видеть все в таком мрачном свете, – возразил он. – Вы больше думайте о том, что хорошо в жизни, а не о том, что плохо.

– Постараюсь, – ответил я.

Он ушел. Я смотрел ему вслед. Походка у него была шаткая, невоенная. Вот он неуклюже перешел по камням через ручей, слышно было, как чавкнула жижа под сапогом – не сумел допрыгнуть до сухого берега. «Главное – смотреть на озеро, – подумал я. – Это – мое дело».

Небо казалось очень синим, но вода в озере была серая, холодная – она не хотела отражать небо; воду не обманешь, она знает, когда лето, когда осень. Осенняя тишина стояла над лесом и озером; тишина почти осязаемая, плотная и прозрачная, как плексиглас. Иногда легкий верховой ветер начинал качать одну за другой верхушки сосен – казалось, там стая невидимых белок прыгает с ветки на ветку и скрывается вдали. Мы здесь были совсем одни, на этом берегу, в этом лесу. Мы были на войне, но одни. Природа существовала здесь независимо от нас. Она была не военная и не штатская, не добрая и не злая, не грустная и не веселая – она жила сама по себе и для самой себя. И ручей пел для себя. Когда я, в который раз обойдя все бочки, подходил к нему, он звенел так же, как и без меня, – однотонно и тихо, будто раз навсегда заведенный. «Вот так и без нас здесь будет, – думал я. – Мы уйдем, бочки увезут, а все остальное останется – сосны, этот ручей, озеро. И если дойдут сюда немцы, то озеро не выплеснется на берег, и ручей не потечет в другую сторону, и сосны не лягут поперек их дороги сами собой. И все-таки все изменится. Все будет такое же, и все станет другим – с отрицательным знаком. И все зависит от людей, от нас, и от меня тоже, потому что, если на то пошло, я не хуже других. Это, наверно, только я сам себе кажусь хуже других, а на самом деле я не хуже».

Считается, что когда стоишь на посту, то надо думать только о том, что стоишь на посту. Но это главная мысль. А есть еще и не главные, они текут под этой главной мыслью, как реки подо льдом, и их нельзя остановить, да и не надо. Они не мешают, они сами по себе. Можно думать о будущем, можно вспомнить прошлое. В те дни я больше любил вспоминать, что было. Потому что мне мое будущее неизвестно, оно зыбко, оно может и совсем уйти из-под ног. А прошлое – это твердая почва, что было – то было. Правда, нельзя сказать, что в довоенной жизни мне очень везло, но теперь и медь шла за золото. Незадолго