Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

ж, что не буду! Разве в этом дело… Ты только не подумай, что я какой-нибудь там проныра, который в начальство лезет. Просто мне нравилось сегодня работать, хоть это и не за деньги. Иногда на комбинате работать неохота, хоть там и за деньги, – особенно если не выспишься. Толкаешь тачку и думаешь – ну ее к черту.

– Какую тачку? – спросила она.

– Такую. Обыкновенную… Ты, Вера, прости меня, это я не для тебя это вранье придумал, но так уж получилось.

И тут я рассказал ей, что никакой я не техник, и рассказал, почему мне пришлось пойти на это самозванство.

– Я догадывалась, что с тобой что-то не так, – сказала она. – Но зачем ты от меня скрывал?

– Так уж получилось. Но ведь я какой есть – такой и есть, техник там или не техник. Ты простишь меня? Ты не сердишься?

– Ну, не сержусь, – как-то вяло ответила Вера. Чувствовалось, что она разочарована.

Несчастья и всякие неприятности ходят табунами – то их нет, то от них отбою нет. Мы шли уже по Покровской улице, шли под руку, как вдруг Вера испуганно отдернула свою руку. Оказывается, это ее мать попалась нам навстречу – вот оно что! Мать Веры шагала, одетая по-парадному, в светлом пальто, хоть было совсем тепло.

– Я и не знала, что вы вместе проводите время, – сказала она.

– Мы это так, мама… Мы хотели Люсю навестить, – ответила Вера. – Мы с ним к Люсе.

Мы пошли дальше, но разговор уже не ладился, и шли мы теперь не под руку.

А через день, когда я вернулся с работы, хозяйка – то есть мать Веры – сказала мне, что к ней приезжает двоюродный брат и мне надо освободить комнату.

Вечером я увидел Веру. У нее были заплаканные глаза, но это не портило ее – даже, наоборот, придавало ей какой-то особенно трогательный вид.

– Ну, я ухожу отсюда завтра, – сказал я. – Ты знаешь?

– Знаю, – тихо ответила она. – Жаль, что все так получилось. Но я не виновата…

Я понял, что мамаша выжала из нее все неблагоприятные сведения обо мне и что ничем тут делу не поможешь.

– Ты не сердись только, я не виновата, – повторила Вера. – И ты ведь и сам понимаешь, что мы не пара. Ну что за жизнь у нас будет впереди, если…

Ясно было, что говорила она не свои, чужие слова. Но своих слов у нее и не было – так что эти чужие слова были ее словами.

И перебрался я опять в общежитие. Только теперь в келье нас было уже не четверо, а пятеро – ведь мою койку заняли сразу, пока меня не было, и пришлось потесниться и поставить новую. А керосинку «Гретц» мы с «верхолазом» продали на толкучке и купили на эти деньги водки.

– Ну вот, – говорил пьяный «верхолаз», – вот и ушла твоя киса, не по себе дерево рубил.

Я встретил ее еще раз, случайно. К осени гостиница была готова, и нас, ребят с Бумстроя, пригласили на открытие. После митинга в столовой гостиницы был вечер самодеятельности, а потом танцы. Мы с Сенькой Крестом стояли у стены и глазели на пары, танцующие вальс, – танго и фокстрот были под запретом. Я увидел Веру; она танцевала с каким-то хорошо одетым человеком. Он был много старше ее, но зато уж это был настоящий итээровец, а не какой-то там техник-самозванец вроде меня. Иногда она бросала взгляды в мою сторону, будто хотела что-то сказать. А потом, в перерыв, она прошла совсем близко от меня. Мне показалось, будто она ждет, что я ее окликну. Но я сделал вид, будто очень занят разговором с Сенькой Крестом.

– Идем, – громко сказал я Сеньке, – ничего здесь интересного нет. Поглядим лучше гостиницу.

– Идем, – согласился Крест.

И вот мы поднялись во второй этаж по нарядной лестнице и пошли по коридору, где при каждом шаге подошвы ботинок слегка прилипали к коричневым доскам пола, где дул ровный теплый сквозняк, пахнущий свежей краской, где потолок был синевато-белый, будто спрессованный снег, а на дверях сияли дощечки с номерами.

– Вот это культура, – восхищался Крест. – Вот это я понимаю!.. Нет, во веки веков не жить нам здесь. Это для недобитых нэпачей и для итээровцев, да и то не для всяких.

Внизу самодеятельный оркестр осмелел и заиграл фокстрот «Пеликан». И Сенька сразу на этот мотив запел модную тогда песенку:

По ордерам, по ордерам, по ордерам, по ордерам,

По заборным книжкам, по заборным книжкам

Здесь и там, здесь и там, здесь и там, здесь и там

Галстуки, манишки, галстуки, манишки…

Тогда из бельевой вышла дежурная и сказала:

– Нечего тут околачиваться, идите-ка вы, ребята, вниз.

Мы вернулись в зал. Вера по-прежнему танцевала со своим партнером. Он что-то говорил ей, но она его не очень внимательно слушала. Лицо у нее было задумчивое, детски-испуганное и трогательно-красивое.

– Чего глаза на эту девчонку пялишь? – сказал вдруг Сенька Крест. – Думаешь, я не вижу? Это каждый дурак видит. Отшейся ты от нее! Потопали лучше домой.

– Ладно, – ответил я. – Пошли домой.

* * *

И вот прошли годы.

Я свернул на Маланкинскую улицу – и сразу увидел гостиницу. Ее и нельзя было не увидеть: она торчала чуть ли не поперек улицы, как кость в горле; сразу стало ясно, почему ее снесут. Когда-то она стояла в ряду деревянных домиков, но улицу давно расширили, улица отхлынула от нее – и осталась она стоять, как корабль на мели. Она стояла, вытолкнутая из строя многоэтажных домов, и башенка посредине фасада, которая когда-то так гордо уходила в высоту, казалась теперь смешной и жалкой. Стены ее были в трещинах, сквозь желтоватую краску просвечивали прежние слои. Я вошел в вестибюль. Каким тесным показался он мне теперь! Все здесь давно было обжито, все было обыденно и непарадно, и из коридора, со стороны столовой, буднично тянуло запахом щей.

– Здесь остановился архитектор Залесский? – спросил я у дежурной.

– Здесь, в двадцать третьем номере, это наверх, – равнодушно ответила она.

Я поднялся по неширокой лестнице. Краска с перил местами совсем стерлась, и виднелась гладкая, в прожилках древесина, до блеска отполированная прикосновениями рук. Я нашел двадцать третий номер и постучал.

– Войдите, – сказали за дверью.

Я вошел. Навстречу мне поднялся со стула пожилой человек. Лицо у него было не то усталое, не то грустное. От него пахло коньяком – это я