Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

В доме всегда было тихо. Хозяин служил в райфо, он все разъезжал по району. А жена его – та женщина, что сдала мне комнату, – и ее старушка-мать готовили днем, и, когда я приходил домой с работы, в кухне было тихо, и уютное тепло шло от остывающей плиты. Хозяева сидели в своих комнатах, им не было дела до меня, – но и мне до них дела не было. Мы были квиты.

Вставал я рано – до стройки было километра четыре. Стараясь не шуметь, я мылся, подогревал кипяток на керосинке «Гретц», пил чай. Потом отправлялся на работу. Шел в своем парадном – и единственном – костюме. Ведь здесь, в этом доме, я был техник по подъемным механизмам. Не дай бог увидят меня в настоящей моей рабочей одежде!

Я шел до речки Маланки, той, что ныне забрана в трубу, затем проходил мимо строящейся гостиницы. Дальше начиналась длинная и совсем не мощенная улица, упиравшаяся в здание монастыря. Здесь я обычно встречал ребят из общежития, и дальше мы шли вместе. Войдя через пролом в белой стене, пересекали мы монастырское кладбище, где стояли гладкие желтоватые кресты. Мы доходили до другого пролома в стене, где чернело гранитное надгробие монаха Досифея. «С отроческих лет приняв постриг и смиренно пребывая в монастыре, на 63-м году жизни земной принял обет молчания и, удалившись в дальний лесной скит, четырнадцать лет в молчании провел, чем уважение братии заслужил», – читали мы на гранитной плите. И каждый раз Сенька Крест говорил, обращаясь к нашему «верхолазу» Васе Кирюшенскому:

– А вот тебе, обалдую, слабо́ так! Ты и часа без мата не обойдешься! И по ночам кричишь как зарезанный. Будем на тебя коменданту жаловаться!

– Так у монахов другая жизнь была, – оправдывался «верхолаз». – А потом, поди проверь, молчал он или не молчал. У них контроля не было. Может, он, когда кругом никого нет, как и не я матерился. Может, и кисы разные по ночам к нему шлялись – насчет картошки дров поджарить.

– Он старик был, и ни до каких кис, то есть до женщин и девушек, ему дела не было, – вмешивался в разговор Пихлокас, парень, любивший справедливость, все принимавший всерьез и за свою серьезность выбранный старостой комнаты. – А вот тебя мы еще проработаем за ночной крик!

Выйдя в поле, мы шли по недавно протоптанной дороге; молодая трава была выбита, весенняя грязь присасывала к дороге подошвы сапог. Я старался ступать осторожно, чтобы не забрызгать костюмные брюки, а ребята ступали как попало; им что, они были в спецодежде. Они подсмеивались надо мной.

– Расступись, гопники, – главный техник идет! – говорил Сенька Крест, делая почтительно-глупое лицо.

– Нечего над ним смех устраивать, – вмешивался принимавший все всерьез Пихлокас. – Его к этому костюму вынуждают условия мелкобуржуазного окружения.

Наконец мы сворачивали на дорогу, которая шла по берегу большой реки, и, влившись в толпу идущих на стройку, вскоре доходили до стройплощадки.

Здесь, на стройке, все было в беспорядке – вернее, казалось, что в беспорядке. Груды земли, рвы котлованов, штабеля леса, грубо сколоченные, запорошенные цементной пылью бараки… Плиты бута, лежавшие навалом у тупика железнодорожной ветки, казались издали вершинами гор, выпирающих из мягкой весенней земли и уходящих подошвами куда-то в глубь планеты, в магму. Кое-где уже подымались стены, а кое-где были только вбиты колышки и между ними натянут шпагат, – здесь еще не начали рыть котлован. Стройка была огромна, и трудно было себе представить, как это из всего того, что наворочено здесь, получится что-нибудь путное. Но ведь кто-то – тот, кто проектировал, – видел уже и вставшие здесь здания, и стеклянные крыши над цехами, и трубы котельной.

И все-таки все это было странно.

Странно было прийти на пустое нежилое место у реки, где только лозняк да подальше – кусты ольшаника и березки, и знать, что скоро все станет по-иному. Вон на месте того куста будет котельная, и там будет ходить у котлов кочегар, а на месте вон тех берез встанет огромное здание основного цеха, и никто в нем не будет знать, что прежде здесь стояли березы.

В сущности, мы делали чудо. Только это чудо было растянуто во времени и потому не казалось чудом. Вот если б комбинат возник на этом пустом месте за одну ночь, то каждый признал бы: да, это чудо. И верующие увидели бы в этом перст божий и сказали: «Воистину чудны дела твои, Господи!» А мы, неверующие, сказали бы так: «Воистину чудны дела наши!» Но нам было некогда размышлять обо всем этом. Первым делом шел я в третий барак и брал у сторожихи тети Нади свою спецодежду – брезентовые брюки и куртку, тряпичные рукавицы и тяжелые сапоги, которые почему-то назывались ко́рдовыми. Уйдя в другой конец барака, за пустые цементные бочки, я переодевался и отдавал чистую одежду на хранение тете Наде. Начинался рабочий день.

В ту пору наша бригада подвозила бут каменщикам, работавшим на кладке фундамента главного корпуса с северной стороны. Нас было одиннадцать человек; у нас было девять тачек. Девять человек возили тачки, один стоял там, где свален бут, и помогал нагружать тачки, а другой стоял в конце трассы, помогал каждому каталю сгружать бут и подавал его каменщикам. Эти две «должности» были самыми тяжелыми, и мы, по негласному сговору, занимали их поочередно, сменяя друг друга. Часов у нас ни у кого не было, и делали мы это на глаз. Когда кто-нибудь замечал, что товарищ на погрузке начинает выматываться, то он молча отталкивал его и становился на его место. А тот брался за тачку. Мы везли тачки по доскам, которые были проложены от железнодорожной ветки до главного корпуса. Путь был непрямой – кое-где тупыми углами доски огибали ямы, груды стройматериалов. Везти груженую тачку было тяжело. Но вот я докатывал ее до конца пути и потом по другой линии досок вел обратно. Какой легкой становилась она без груза – легче перышка! И руки тоже становились сразу легкими – казалось, подыми их вверх, и они повиснут в воздухе безо всякого усилия мышц, будто привязанные к невидимым воздушным шарам. Но здесь надо было поспешать: выиграть время можно было именно при холостом перегоне тачки. И вот что интересно: плоские горы бута у железной дороги почти не уменьшались, казалось, их век не перевозить; а большой, глубокий фундамент рос прямо на глазах.

Когда я возвращался с работы домой