Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

Но не ошибусь, если скажу, что были к тому и дополнительные, более широкие эстетические побуждения, не зависящие уже только от содержания данной вещи. «Отблеск костра» — самое антибеллетристическое из всех произведений Трифонова. Вдыхая воздух истории, писатель в этом повествовании набирал новую высоту социального мышления. И он предчувствовал, знал, что для этого нужны новые художественные формы. Вот почему он намеренно старался как бы забыть о всех беллетристических навыках, о литературном скарбе, накопленном за два десятилетия. Он хотел выйти на иные горизонты жизненной правды — и учился писать по-новому, сдирая с себя коросту самоцельной беллетристики.

Тут требовались двойная смелость и решимость. Мужественным было не только содержание книги, где автор безбоязненно порицал поступки любимого отца, только что поднятого из могилы. Мужественным был и литературный замысел: постараться забыть «все» и начать сначала. Мне кажется, что и сам Трифонов в процессе работы иногда с любопытством взирал, оглядывался: что из этого получается?

В этом смысле работа над небольшой книгой занимает совершенно уникальное место в духовном и творческом развитии художника. Пройти через такую очистительную «лабораторию», как «Отблеск костра», мечтали бы, наверное, многие беллетристы. Но у многих ли достало бы на это пороху?

Время и цена человеческой жизни — так можно, пожалуй, определить главную тему романа «Старик» (1978).

Не надо быть наивным мечтателем и высокопарным фразером: цена человеческой жизни — величина отнюдь не постоянная. И в тот момент, когда Паша Летунов, вытащив пистолет, не знал, в кого он разрядит его в следующую секунду: в сидящего перед ним и кипятком мучительски парившего ноги в тазу революционного маньяка Браславского, который со своим Стальным отрядом «двигался Карфагеном» по освобожденным казачьим хуторам, расстреливая всех налево и направо, или покончит с собой, чтобы избавиться от участия в кровавом кошмаре, — в те времена и в те секунды цена человеческой жизни была какой-то совсем иной, чем теперь, когда старик Павел Евграфович, уютно сидя у себя на даче, развертывал в памяти события былого. Да. И он сам, и его домашние теперь, в 1972 году, оценивали значение человеческой жизни совсем по-другому, чем она стоила тогда, в исступлении и ожесточении схваток гражданской войны, летом 1919 года.

В комнату Павла Евграфовича доносится звон посуды и голоса с веранды, где на посиделки собрались его уже почти пятидесятилетние дети, их семьи, друзья и знакомые. Там чаевничают, играют в карты, пьют вино, болтают… Но даже и для тех, с веранды, что со страстью обсуждают сейчас, как лучше отхватить освободившийся домик в дачном кооперативе, чередуя это со сплетнями о том, кто кому изменил, и спорами об Иване Грозном, для них, сравнительно молодых, и для него, старика, для которого все это глубоко не нужно и не интересно, каждый миг и остатний срок жизни имеют совершенно разную цену. Что же говорить о людях разных эпох?

Да, цена человеческой жизни — величина колеблющаяся, как все на свете, меняющаяся, зависящая от обстоятельств, места и времени. Вот именно — от времени, от того, в котором живет человек, и от времени, которое отложилось и продолжает свой ход в нем самом, — эта излюбленная мысль Ю. Трифонова 70-х годов широко развита в романе.

Но если цена человеческой жизни — величина переменная, то что же тогда является высшим мерилом всех ценностей на земле? Ответ: человеческая жизнь и все, что ее представляет и воплощает (нравственные понятия, красота, память, культура и т. д.). Никакого другого высшего абсолюта на земле нет. Но не существует ли здесь противоречия: переменчивый абсолют?! Нет, как бы отвечает Трифонов, в этом смысле цена человеческой жизни как золото: стоимость его колеблется, в разные времена то возрастает, то падает, но золото остается золотом…

Примерно так можно обозначить одно из заветных убеждений писателя, чувство, которым освещены даже самые тяжелые и трагические картины романа «Старик».

Как же получилось, что безвинно была отнята жизнь у такого человека, как Мигулин? Почему вообще подчас погибали достойнейшие из достойных? И кто занимал их место? Какие духовные и нравственные последствия имели эти потери и как они отразились на обществе? Одним словом — почему погиб Мигулин? В чем главная причина? И была ли возможность для находившихся рядом вмешаться, попытаться остановить и предотвратить разыгравшуюся на глазах трагедию? Ведь она назревала, как теперь кажется из дали в полвека, с такой пугающей очевидностью, с такой ясностью — и кто же виноват, что Мигулин погиб?

Этими вопросами мучается, оставшись наедине со своей совестью, главный герой романа Павел Евграфович Летунов, ветеран тех огненных лет, сам в не столь давние времена отбывший срок в лагерях, на лесоповале.

Восстанавливая в памяти былое, перечитывая разысканные документы, выспрашивая редких здравствующих очевидцев, среди них — Асю, которую любил Мигулин и по которой тайно страдал он сам, Павел Евграфович находит много причин и объяснений…

Да, виноваты, конечно, такие штабные яснодумцы и краснобаи из «вождей Южного фронта», как Янсон, обрекавшие корпус «гнить в бездействии» и будто нарочно все делавшие для того, чтобы увидеть комкора на скамье подсудимых, а себя на почетном постаменте — за столом членов трибунала… Виноват вождь этих вождей и сверх-левак — главкомверх Троцкий; это он начертал на отчаянной телеграмме Мигулина: «Донская учредиловщина и левая эсеровщина»…

Виновато вообще широко распространенное тогда в большевистской среде предубеждение и недоверие к крестьянским революционерам, таким, как Мигулин…

Виноват, конечно же, и сам Мигулин, «социалист чувства», не искушенный в политике, однако же постоянно в нее встревавший. В речи на суде он сам подобрал для себя точное определение, выразив его, по обыкновению, разве лишь несколько высокопарным слогом: «…были социалисты, озабоченные мыслью о справедливости и везде и всюду искавшие ее… но лишенные научных знаний и методов… Таким как раз являюсь я…»

Чего он хотел, Мигулин представлял. Многие его суждения, хотя и вызывающе дерзки и не сильны четкостью формулировок, оказались пророческими. Даже и теперь, спустя пятьдесят лет, звучат вполне современно. Так что, перечитывая и вспоминая, сколько он самолично намолол вздора о деревне в выступлениях на всяких митингах, Павел Евграфович иной раз даже вздрагивал: «Не меня ли имеет в виду?» «Я сторонник того, — провозглашал Мигулин, — чтобы, не трогая крестьянство с его бытовым и религиозным укладом, не нарушая его привычек, увести его к лучшей и светлой жизни личным примером, показом, а не громкими трескучими фразами доморощенных коммунистов, у которых на губах еще не обсохло молоко и большинство которых не может