Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

Вот почему в мемуарах «Люди, годы, жизнь» есть даже специальная глава, где автор излагает свой взгляд на «еврейский вопрос» (книга шестая, гл. 15). А на многих страницах произведения впервые в подцензурной печати сделана попытка воссоздать картины и подробности антисемитских кампаний и гонений конца 40-х — начала 50-х годов в нашей стране.

Эренбург рассказывает, в частности, о разгоне в конце 1948 года Еврейского антифашистского комитета, находившего формы сотрудничества и взаимопонимания с зарубежной демократической общественностью и добывавшего помощь и средства от нее в годы войны, о выкорчевывании еврейской культуры в нашей стране, о ликвидации ее учреждений и органов печати. Повествует об убийстве руководителя Московского еврейского театра С. М. Михоэлса (дан яркий микропортрет актера), о гибели в застенках крупнейших мастеров поэзии и прозы на языке идиш Переца Маркиша, Квитко, Бергельсона, Фефера и др., о зловещем фарсе появления на общественной сцене «антипатриотической группы театральных критиков», о газетных выступлениях за отмену литературных псевдонимов.

В отдельной главе, содержащей обзор «Черной книги» — сборника документов о поголовном уничтожении евреев гитлеровцами на оккупированной территории в годы войны (гл. 21), сообщается и о печальной участи издания. Над этой уникальной трагической эпопеей, состоявшей из дневников, частных писем, рассказов случайно уцелевших жертв, а также свидетельств фронтовых журналистов и писательских очерков Вс. Иванова, Антокольского, Каверина, Сейфуллиной и других авторов, И. Эренбург работал совместно с Василием Гроссманом. «„Черная книга“ была закончена в начале 1944 года, — пишет Эренбург. — Я поместил в „Знамени“ несколько отрывков. Наконец книгу отпечатали. Когда в конце 1948 года закрыли Еврейский антифашистский комитет, книгу уничтожили».

Но это еще не все. Кары обрушились и на многих из тех, кто содействовал подготовке издания. «В 1956 году один из прокуроров, занятых реабилитацией невинных людей, приговоренных Особым совещанием за мнимые преступления, — рассказывает мемуарист, — пришел ко мне со следующим вопросом: „Скажите, что такое „Черная книга“? В десятках приговоров упоминается эта книга, в одном называется ваше имя“.

Я объяснил, чем должна быть „Черная книга“. Прокурор горько вздохнул и пожал мне руку».

Отдельно рассказывает Эренбург и о травле, которой подвергался он сам, и о вершине многолетнего антисемитского шабаша — «деле врачей-убийц», которое, не умри Сталин, завершилось бы скорей всего еще одной депортацией целого народа…

Мемуары «Люди, годы, жизнь» занимали все помыслы автора, целиком захватили его в последнее десятилетие жизни. Остальные же публицистические работы, очерки, эссе и газетные выступления, на которые Эренбург изредка отвлекался, как нетрудно заметить хотя бы по статье «Читая Золя», чаще всего вплотную примыкали к мемуарной книге, развивали некоторые ее мотивы…

13 сентября 1966 года в моем дневнике записано: «Ходил к Эренбургу за статьей о Золя…

Разговаривал он очень дружелюбно, с мягкой понимающей иронией, адресованной к темам, которых мы касались. „Ударную“ силу статьи, или, вернее, спрятанное в ней против начальства „шило“, составляло несколько цитат из чеховских писем по поводу дела Дрейфуса.

Предвидя возможные увертки и отговорки у нас сверху, мол, чего доброго еще — „суховато“ или, дескать, слишком много цитат, я робко заметил И. Г., что одна из цитат чересчур велика, она и вправду была размером в полторы страницы из девяти страниц статьи. И. Г. хмыкнул, глядя мимо меня в окно, отвинтил колпачок авторучки. Затем спокойно и неторопливо несколькими прикосновениями пера снял какие-то строчки в разных местах цитаты. По размеру вычеркнуто было много, но не затронуто ни единого места из тех, что, как можно было надеяться, выпадут при сокращении. И. Г. спокойно, но, как мне показалось, с затаенным торжеством посмотрел на меня. Сокращение было сделано мастерски! Вот снайперская журналистика! Больше сказать мне было нечего.

Когда со статьей было покончено, я стал предлагать И. Г. заранее подготовленные темы для возможных (газетных) выступлений.

По поводу предложения: „Читатель и писатель. Социология читательских интересов“, — И. Г. сказал (после долгих и горячих обоснований с моей стороны важности проблемы):

— Зачем Вы толкаете меня на острую статью, которую „Известия“, ваша либеральная газета, — добавил он иронически, — напечатать все равно не сможет?.. Дальше?

Я предложил другую тему: почему теперь так привлекательны стали и такое огромное развитие получили мемуарная и документальная литература?

— Потому, что люди хотят знать правду, — сказал И. Г., — но это скоро кончится… У нас настолько перекраивают и подкрашивают историю в так называемой документальной и мемуарной литературе, что ее скоро тоже перестанут читать… Дальше?

Я попросил стихи для газеты, а также дать интервью для задуманной нами рубрики „Встречи с людьми искусства“.

— Стихов, которые можно печатать, у меня сейчас нет. А насчет интервью — это позже. Заранее только сочините такие вопросы, ответы на которые вы сможете напечатать, и пришлите мне, а я посмотрю…

Заговорили о журналистике, о работе газетчика.

Я спросил И. Г., как он относится к недавно вышедшей литературоведческой книге о публицистике Ильи Эренбурга в период войны.

— Никак не отношусь. Обыкновенная книга. Диссертация. Без мыслей, но и без подлости. На удобную тему книга об удобном авторе — Илье Эренбурге в период войны. У меня, наверное, диссертаций тридцать уже на эту тему где-то лежат… А в войну я по пять статей в день писал, тысячи статей за то время написано. Не только в центральной, но и во фронтовой, армейской печати…

— Они и не собраны, наверное, еще?

— Конечно, не собраны… А кто у вас редактор теперь? — спросил он.

— Толкунов, Лев Николаевич… Пока полгода только, но, кажется, лояльный и порядочный человек…

— Этого я не знаю. А всех предыдущих редакторов „Известий“ знал. Начиная — с Бухарина, он меня посылал корреспондентом в Испанию. Во время войны я печатался в „Красной звезде“ и только изредка в „Правде“. После войны Г. Ф. Александров (тогдашний завагитпропом ЦК) мне говорит: давайте, возвращайтесь в „Известия“. Я ответил ему, что больше принадлежу к собакам, чем к кошкам. Мне место безразлично, важны люди. Но в „Известия“ сотрудничать пошел. У меня где-то хранится удостоверение, подписанное Л. Ф. Ильичевым, он тогда редактором „Известий“ был. Там я назван членом редколлегии „Известий“, со всякими другими титулами и расхваливаниями в мой адрес. Удостоверение выдано было мне для участия в заграничном конгрессе газетных и журнальных редакторов. Потом был Губин — это человек бесцветный. При Аджубее я в „Известиях“ не участвовал, свои статьи печатал в „Правде“. Там я тоже всех редакторов знал, за исключением нынешнего (М. В. Зимянина). А. М. Румянцев, поставленный сразу как свергли Хрущева, был интересный человек, умный, по-своему даже прогрессивный. Рассуждал в собственных статьях об интеллигенции и свободе творчества. Дескать, главное — это раскрепощение личности. Но скоро укатали сивку крутые