Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

Отсидев положенное, бедствовала и скиталась по разоренной войной европейской части страны — без пристанища, без профессии, в одиночестве, перегоняемая с места на место то периодически просыпающейся бдительностью карательных органов, то собственной неприкаянностью. Эти долголетние мытарства, кажется, окончательно завершились лишь в начале 50-х годов, когда русскую француженку оформил у себя секретарем И. Г. Эренбург…

Факты своей биографии для главы «Зэки на воле», несомненно, сообщила автору «Архипелага ГУЛАГ» сама Наталья Ивановна… Тем самым хочу лишь подчеркнуть, что редакция журнала «Новый мир» была далеко не единственным источником для взаимной осведомленности и местом возможных встреч двух писателей — И. Г. Эренбурга и тогда только входившего в литературу А. И. Солженицына…

Многого, что стало известно позже, о секретаре И. Г. Эренбурга я тогда не знал. Видел перед собой шатенку, со светлыми глазами и хорошим русским лицом, лет за пятьдесят, милую, всегда приветливую, державшуюся тихо и скромно, улыбавшуюся, пожалуй, чуть застенчиво. По телефону она очень мило картавила, или, точнее, грассировала, необычно выговаривая «р». От кого-то я слышал, что у Натальи Ивановны трудное лагерное прошлое, что у нее сестра в Швейцарии и она, случается, гостит то там, то во Франции. Вот, пожалуй, и все. А лет десять спустя прочитал «Архипелаг ГУЛАГ». Так часто многое разъясняется с опозданием…

Немало времени понадобилось, чтобы привести в четкую систему и литературно отработать записи живой беседы, проходившей в Ново-Иерусалиме. Длилась она три с половиной часа. И хотя И. Г. Эренбург нередко полудиктовал мне, все-таки при такой продолжительности делового разговора неизбежны нарушения логики, перескоки мысли или, напротив, невнятицы записей и смысла, да и просто пробелы в корреспондентской записи, которые требовалось теперь расшифровать либо восстанавливать по памяти. К тому же устная речь все же устная, а печатное слово предъявляет собственные требования. Это знакомо любому журналисту.

От сознания ответственности я очень старался и, видимо, кое в чем переусердствовал.

У нас было условлено, что перепечатанную на машинке запись, как только она будет готова, я передам Н. И. Столяровой, на московской квартире Эренбургов. А Илья Григорьевич затем обойдется с текстом, как найдет нужным, то есть отредактирует, допишет и т. д. Я же в назначенный день повторно зайду на московскую квартиру.

Эренбурги жили на седьмом этаже в большом сером ограненном здании на улице Горького, протянувшемся на целый квартал вдоль нее от дальних подступов к Елисеевскому магазину до памятника Юрию Долгорукому. Заходить требовалось со двора и подниматься на лифте.

Привожу дневниковую запись тех дней: «1 июня взял текст беседы у Эренбурга, был у него на квартире… Встреча — в 10 утра. Эренбурга видел в канун отъезда, на следующий день он уезжал в Югославию. Секретарь (Н. И. Столярова) позвала его, И. Г. вышел в гостиную из кабинета, где работал с армянским режиссером (над документальным фильмом о Мартиросе Сарьяне).

Илья Григорьевич был собранным, жестким, помолоделым, совсем другим, чем на даче. Распорядился, чтобы секретарь вызвала на три часа машину. И пусть она в двенадцать часов позвонит в кассу и без всяких проволочек едет за билетом.

Мне сердито заметил:

— Мой стиль вы извратили…

Затем снова ушел к армянскому режиссеру.

Я принялся изучать вернувшуюся ко мне запись. Правки было не так уж много, но и не мало — в среднем, наверное, четыре-пять, впрочем, иногда и до десяти-одиннадцати поправок на странице. Но таких гуще исчерканных страниц, где не только заменены слова, но и переписаны строки и особенно часты вымарки, — всего несколько.

Неожиданная головоломка получилась с тем, чтобы прочитать, что же дописал И. Г. Многие исправления и добавления были сделаны такими закорючками (непонятного почерка), что даже сидевшая со мной секретарь Эренбурга (которая помогала ему в секретарских делах еще до 1953 года) не смогла разобрать. Сказала:

— После 1953 года у Ильи Григорьевича почерк сильно изменился…

В беседе на даче И. Г. заметил: „Я пишу на машинке с 1930 года“. А в тексте он теперь от руки через тире дописал пояснение: „испортился почерк“. Я молча показал авторучкой это место на стр. 16 Наталье Ивановне. Она заулыбалась и позвала на помощь жену И. Г. Любовь Михайловну.

Расшифрованное нами я тут же выписывал на полях против правленых мест текста. Но и втроем все же многого разобрать не удалось. Пришлось вызывать Илью Григорьевича.

Он пришел, закурил и стал разбираться.

По поводу одного вычеркнутого места („струны собственного душевного опыта“ писателя) сказал:

— Ну вот — „струны души“ мне приплели…

Фыркнул и еще по поводу какой-то провинциальной стилистической красивости: кажется, „опыт сердца“, замененный им на „личный опыт“. Когда все разъяснилось, напоследок на несколько секунд задержался. Испытующе полистал рукопись, будто удостоверясь, достаточно ли она стояща. И на кончике последней страницы моей ручкой черными чернилами жирно подписал: „И. Эренбург. 1 июня 1965 г.“.

На мои академические вопросы о местонахождении творческих архивов: „Архив „Дня второго“ погиб в Париже во время немецкого нашествия, а черновики „Бури“, кажется, в Музее Советской Армии. Можно спросить у секретаря, который вел дела, когда писалась „Буря“…“

Когда, прощаясь, И. Г. вновь изготовился вернуться в свой кабинет к киносценарию о Сарьяне, он сказал (в ответ на просьбу не слишком сетовать на меня), уже помягчевшим голосом:

— Мысли мои почти все передали правильно, только стиль кое-где исказили…

Затем, как было условлено, я осматривал развешанные по квартире картины (полотна и рисунки Пикассо, много Леже, автопортрет Шагала, картины Матисса, Модильяни и др.). Пояснения давала Любовь Михайловна, полная, грузная, с пышной, как екатерининский парик, пеной седых волос, красивыми серыми глазами и тонкими чертами властного лица. Она — художница.

В ее спальной комнате углом, как киот, развешаны три ее портрета, исполненные разными художниками (в том числе Модильяни). Картины дореволюционные, примерно одного периода, но сходства между изображенными „натурами“ не так уж много. Даже трудно поверить, что нарисована одна и та же женщина, которая теперь стоит у меня за спиной. Каждый из крупных живописцев выражал поэзию собственного духа и не очень-то заботился о „натуре“. Любопытно!

Вообще спальная комната с ее комодом, старинным зеркалом и безделушками похожа на антикварную лавку, на музейный склеп. Мрачным и мертвым жилище старого человека делают, наверное, именно скопища старых вещей, другие ценители и почитатели которых давно уже умерли.

Из картин и рисунков в других комнатах опять остановило продолжение серии (оказывается, это — серия!) рисунков „Художник и его модель“ Пикассо, его же картина гигантской зеленой уродливой лягушки, подбор его линогравюр и портретов. Действительно, понял слова Эренбурга, что это — жестокий и уродующий мир мастер, как бы мстящий миру за то, что он в свою