Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

Трепка, заданная мне Эренбургом, была чувствительной. Помню, как при прохождении беседы в журнале еще и еще раз вглядывался в правку, сделанную его рукой. Такие уроки осваиваются по ложке, как горькая микстура. А стилистические огрехи, что особенно ясно теперь, встречались презабавнейшие.

В начале рукописи, где речь шла о том, как Золя собирал материал для романа «Нана», с мнимой целомудренностью была составлена такая надутая фраза: «Лану рассказывает, как однажды Золя нашли в известном заведении, одетого, у ног обнаженной девицы». Илья Григорьевич жестко и, думаю, не без раздражения выправил: «Лану рассказывает, как однажды добродетельнейшего Золя нашли в публичном доме, одетого, с записной книжкой у ног обнаженной девицы… Он работал над „Нана“».

Поделом! От Гоголя ведь еще известно: не сочиняйте фальшивых фраз — «обошлась посредством платка». Лучше сказать прямо: «высморкалась». Да и чтобы читатель получил зримое представление о предмете, которого касаешься, не пиши: «Лошади кушают фураж». Говори конкретней: «Лошади жуют овес». Если сам, конечно, твердо знаешь и представляешь то, что хочешь сказать.

Вот от этих-то приблизительных представлений о предметах, внесенных в запись беседы, там, где образовались такие невольные туманности, как вижу теперь, и старался освободиться Эренбург. Восстанавливая, как он выразился, «свой стиль», писатель, думается мне теперь, делал беседу и более авторской по уровню истолкования проблем.

Беседа «Дар сопереживания», появившаяся в № 10 журнала «Вопросы литературы» за 1965 год, имела общественно-литературный резонанс даже и за пределами страны. Ее перевели на иностранные языки. А со страниц «Литературной газеты» по ней не замедлил выпалить из всех боевых стволов известный идеологический страж профессор А. И. Метченко, резонно заприметивший тут попытку вывести из-под критического удара мемуары «Люди, годы, жизнь».

VI

Летом 1966 года после защиты кандидатской диссертации в Академии общественных наук при ЦК КПСС меня направили в газету «Известия» на должность заместителя редактора по отделу литературы и искусства. Так как три года моей аспирантуры проходили в этой же академии, направление оформлялось решением ЦК КПСС, и, как водится в таких случаях, ему предшествовали смотрины в высоких руководящих кабинетах, во время которых звучали внушительные напутствия со словами «идеологическая линия», «молодой кадр», «укрепление» и «перспектива».

Скажу сразу: увы, я не оправдал (да по своим понятиям и представлениям об искусстве, вероятно, и не мог оправдать) возлагавшихся на меня начальственных надежд. Тем не менее упомянуть о «весовой категории» или, если угодно, мандате, с каким я прибыл на работу в «Известия», необходимо, так как это будет играть роль в дальнейшем рассказе.

При согласии на эту работу внутренне мной двигали убежденность и вера, что многое зависит от человека и в самой сложной политической обстановке имеющиеся полномочия удастся употребить во благо литературе. Помимо этих представлений (достаточно иллюзорных!) влекла и жажда деятельности. Наскучило академическое затворничество. Вот отчего поначалу я принялся резвиться не хуже, чем теленок, выпущенный по весне из загона.

По моим понятиям, отныне на страницах «Известий» должны были непрерывно печататься Л. Леонов, И. Эренбург, К. Федин, К. Чуковский, В. Катаев и еще такого же ранга писатели, но никак не меньше. Ну, разве что еще, может быть, И. Андроников, Н. Атаров, С. Щипачев и другие величины, правда, иного калибра, но это оттого только, что они лично мне также знакомы и с ними легче вступить в контакт, условиться, договориться. Но уж мельче названных имен никак нельзя!

Читатели «Известий» сразу заметят хлынувший на газетные страницы поток талантов. Поймут, что это обретение газетой нового эстетического, интеллектуального, а значит, и вообще иного духовного уровня. Этап, поворот, возвышение ориентиров, до которых теперь надо тянуться. А это, в свою очередь, придаст творческий импульс не только отделу литературы и искусства, но, пожалуй, и всей редакции.

Приблизительно так рассуждал я про себя. Но затеянный мной яростный обзвон, чуть ли не телефонный штурм намеченных кандидатур никаких результатов не принес. Ни Леонов, ни Федин, ни Чуковский, ни Катаев, ни даже Щипачев сколько-нибудь обнадеживающего желания печататься на страницах «Известий» не изъявили. Каждый был занят своими делами.

Раскинутый широкий бредень улова не принес. За исключением разве единственной добычи. Но зато какой! Откликнулся Илья Григорьевич Эренбург. Когда я ему позвонил, он первым делом вспомнил журнальную беседу, благосклонно расспрашивал, как я тружусь, и сам же предложил готовую статью, выразив, правда, сомнение, отважится ли газета ее напечатать.

— «„Отважится“?!.. Что за вопрос? Давайте статью — немедленно напечатаем! А о чем статья?» — «Да в общем на литературную тему, под названием „Читая Золя“. Точнее — может быть: Золя и Россия… В начале октября я лечу в Париж, написана для меданских чтений…» — «„Меданских чтений“?» — «Медан — это пригород. В первое воскресенье октября, по традиции, как повелось еще от дочери, там отмечают годовщину памяти Золя. В доме, где он жил, общество друзей Золя устраивает чтения, общественные обсуждения. В этом году пригласили меня…» — «Илья Григорьевич, шутите?! Что ж тут такого? Давайте статью — напечатаем!» — «Возьмите. Но предупреждаю — опубликовать будет не просто…»

Примерно такой у нас вышел разговор. А вскоре я сидел над статьей Эренбурга. Почти сразу оценил я и его предупреждение. Действительно, статья нарушала неуловимые, однако же негласно соблюдаемые нормы и представления о том, что положено и чего не положено открыто обсуждать на страницах нашей печати. Она бросала вызов официальному кодексу приличий и умолчаний. А кодекс этот становился все более жестким в идеологической обстановке продолжающегося «закручивания гаек» да еще в правительственном официозе, претендующем на некую нормативность своих выступлений.

Добрая половина статьи была посвящена теме антисемитизма. Рассказывая об отношениях Золя с современной ему русской литературой и ее писателями, Эренбург особенно подробно прослеживал духовное воздействие личности и гражданского поведения французского художника на примере одной линии: Золя и Чехов. Чехов был самым любимым русским классиком Эренбурга.

С осени 1897 года Чехов проходил курс лечения в Ницце. Мыслящую Францию в ту пору взбудоражила и поделила на два стана судебная расправа над Дрейфусом — французским офицером, обвиненным в шпионаже в пользу иностранной державы главным образом за то, что он был еврей. «Огромная колесница государства опрокинула маленького человека, — отмечал в статье Эренбург. — Именно это и привлекло внимание Чехова, который писал о средних, казалось бы, непримечательных людях…»

Во главе тех, кто с риском для себя повел борьбу за отмену приговора, освященного авторитетом высших инстанций и должностных лиц французского государства, стал Золя. «Золя, как и Чехов, не любил того, что оба они называли „политикой“, — писал И. Эренбург. — Но вот настает непредвиденное. Золя пятьдесят шесть лет. Он знаменит. Он работает без