Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

устали, не думая больше о деньгах. Вдруг он оставляет письменный стол, уют дома в Медане и бросается, чтобы защитить среднего человека. Сотни журналистов, куплетистов, карикатуристов обливают его помоями… Ему приходится узнать изгнание, трудную судьбу политического эмигранта. Он принимает это потому, что у него не только умение наблюдать, не только дар сочинять, не только поразительное трудолюбие, но и то, без чего писатель не художник, а всего лишь литератор, — совесть».

В противостоянии французского художника государственному антисемитизму и расправе над инородцем Чехов усмотрел универсальные этические принципы, которые без различия стран и наций одинаково близки писателям, если им дороги свобода и демократия. Точно так же, по его словам, наш соотечественник В. Короленко, отставив все литературные дела, ринулся на защиту преследуемых иноверцев-вотяков — так называемых «мултанских язычников» и помешал великодержавной судебной машине отправить их на каторгу…

Страсти во Франции накалялись. Именно в 1897–1898 годах в антисемитских кругах Парижа была сочинена и распечатана пресловуто-зловещая фальшивка «Протоколы сионских мудрецов» — о всемирном еврейском заговоре. Усиленно распускались слухи о «еврейско-масонском синдикате». Чехов не слишком высоко ставил Золя как писателя, но это не помешало ему оценить его гражданский подвиг. Его выступлениям в защиту Дрейфуса Чехов придавал столь большое значение, что пошел на разрыв давних дружеских отношений с А. С. Сувориным, владельцем и редактором петербургской газеты «Новое время», которое, по его словам, «в деле Золя… вело себя просто гнусно».

Статья И. Эренбурга была обильно оснащена выдержками из писем Чехова разным корреспондентам. Одна из главных мыслей, которую развивал Чехов, — всякое оживление «призраков» ненависти к инородцам и иноверцам — заведомо дурной знак: о бедствии страны и духовном нездоровье нации.

«…Заварилась мало-помалу каша на почве антисемитизма, — сообщал Чехов Суворину 6 февраля 1898 года, — на почве, от которой пахнет бойней. Когда в нас что-нибудь неладно, то мы ищем причин вне нас и скоро находим: „Это француз гадит, это жиды, это Вильгельм…“ Капитал, жупел, масоны, синдикат, иезуиты — это призраки, но зато как они облегчают наше беспокойство! Они, конечно, дурной знак. Раз французы заговорили о жидах, о синдикате, то это значит… что в них завелся червь, что они нуждаются в этих призраках, чтобы успокоить свою взбаламученную совесть… Первыми должны были поднять тревогу лучшие люди, идущие впереди нации, — так и случилось…»

При всем европеизме и даже своего рода шарме парижанина Эренбург был глубоко русским писателем. Подлинный воздух, которым он дышал, был воздух русской культуры. Лучшим, что есть в его творчестве, и решающими ощущениями на поворотах жизненного пути он связан с такими фигурами современного ему литературного процесса, как М. Цветаева, М. Волошин, А. Белый, А. Блок, В. Короленко, В. Вересаев, С. Есенин, В. Маяковский, М. Горький, А. Толстой, А. Фадеев, А. Твардовский, и множеством других, о которых он подробно пишет или только упоминает в своих мемуарах.

Природная общительность, невероятная подвижность и зоркость художника открывали Эренбургу сердце простого трудового человека, которому он сочувствовал и во многих случаях умел его понять изнутри. Это рождало ответные чувства неисчислимого количества читателей. «Наш Илья» — так его называли миллионы фронтовиков в годы войны.

Традиционный чеховский кодекс подвижнического служения писателя, завещанный русской классикой, был в крови у Эренбурга. В извлеченной из архива уже упоминавшейся юбилейной речи он подчеркивал это с гордостью. «Не было в мире литературы более гуманистической, — заявлял Эренбург, — чем великая русская литература, и если хотите, чтобы я сказал вам правду, я горжусь тем, что я рядовой русский писатель».

Вместе с тем Эренбург никогда не чурался своего национального происхождения и не отделял себя от судьбы народа, который дал ему жизнь. «Солидарность с теми, кого преследуют, — азбука человечности», — написал Эренбург в своей мемуарной книге. «Еврейская тема» звучит в некоторых ранних произведениях писателя. «Еврейским Швейком» называла критика героя имевшего шумный успех на Западе плутовского сатирического романа И. Эренбурга «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца» (1927), который теперь впервые дошел до читателя нашей страны («Звезда», 1989, № 7–9).

Творивший в традициях русской культуры, ощущавший себя ее деятельным «связным» с культурой европейской, Эренбург, в особенности в последнее десятилетие жизни, пользуясь случаем, всюду, где только мог, подчеркивал свое национальное происхождение. Это была понятная реакция на многолетние унижения человеческого достоинства, боль старых ран, ответ художника на лицемерие и злодеяния сталинизма.

Достаточно упомянуть один факт. В 1931 году, отвечая на вопрос телеграфного агентства из Америки об антисемитизме в СССР и об отношении к нему вождя Коммунистической партии, Сталин не моргнув глазом изрек: «Антисемитизм, как крайняя форма расового шовинизма, является наиболее опасным пережитком каннибализма… Активные антисемиты караются по законам СССР смертной казнью».

Это замечательное откровение, вероятно, не один раз перепечатывалось на мелованной бумаге в различных изданиях (а позже под коричневым лакированным переплетом вошло в тринадцатый том Сочинений И. Сталина, с. 28) в те самые годы, когда в стране по мановению из Кремля устраивались травля и избиение еврейской интеллигенции — одна за другой волнами прокатывались кампании борьбы с космополитизмом, «дела врачей» и т. д., а сам великий вождь народов уже обдумывал (под предлогом «спасения от народного гнева»!) план поголовной депортации евреев в Сибирь…

«По-еврейски я не умею говорить, но о том, что я — еврей, мне неоднократно напоминали… — писал Эренбург в своей „Автобиографии“ (1958). — Я не расист, никогда им не был, но покуда на свете водятся расисты, на вопрос о национальности я отвечаю: „еврей“. Ту же мысль Эренбург не преминул повторить и в своей юбилейной речи в день 70-летия: „И покуда на свете будет существовать хотя бы один антисемит, я буду всегда, помня о человеческом достоинстве, на вопрос о национальности отвечать: „Я еврей““».

Одна из главных идей всего замысла книги «Люди, годы, жизнь» — восстановить попранную справедливость, впервые осмыслить и объяснить с гуманистических позиций никем пока еще в подцензурной печати не осмысленные и не объясненные тягостные страницы вчерашней истории страны, сложнейшие переплеты общественных событий и человеческих взаимоотношений.

Эренбург писал не обычные мемуары, но злободневную боевую книгу. «Не хочу греться в золе прошлого», — заметил он, объясняя ее замысел, в той же юбилейной речи. Из прошлого он хотел дотянуться рукой до будущего. «Мне произведения прошлого не так дороги, как судьбы юношей сейчас… — говорил семидесятилетний юбиляр. — Я задумал эту книгу как книгу боевую, где защищу мою точку зрения в области общественных, человеческих взаимоотношений, в области литературы и искусства».

Ясно, что в такой книге подобающее место должны занять и ужасающие гримасы национальной политики, которые связаны с гонениями сталинизма на евреев в СССР. Старые раны не просто должны быть отомщены, слова авторского покаяния за былые минуты малодушия не просто