Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

«Н. м.» за 1965 г.): «Один писатель мне говорил…» Твардовский держится за колхозную тему и на нее ориентируется. Новый «лагерный» роман Солженицына («В круге первом») — об интеллигенции, так Твардовский к нему — не очень… Правда, сейчас шансы (на публикацию) и так нулевые, времена не те…

То ли в перерыве на чай, то ли в порядке «лирического отступления» говорил о текущей прозе:

— Читаю иногда. Много талантливых людей есть. Бондарев (повесть «Тишина»), Бакланов, Домбровский. Два рассказа Аксенова очень понравились — «На полдороге к луне» и «Папа, сложи». По манере повествования они — новое в литературе. Именно — в нашей, в англосаксонской, мировой, не новое, а для нашей — новое: это показ без рассказа, так Хемингуэй, Фолкнер, Стейнбек и др. пишут. Большой писатель — Солженицын. Его рассказы «Случай на станции Кречетовка» и особенно «Матренин двор» — события. Впечатление от «Матрениного двора» я не связываю даже прямо с изображением социальных условий, там обозначенных, мне интересен характер русской женщины, подвиг высокой трудной жизни. Сжато написано, по-своему, а с глубиной чеховской.

Из литературы о «лагерниках» выделяю книгу Евгении Гинзбург «Крутой маршрут», я ее читал в рукописи. Это — мать Аксенова, книга очень сильная… Идет арестантский эшелон, товарный вагон с заключенными женщинами. Одна из них сумела утаить при аресте и спрятать в волосах золотое обручальное кольцо, продолжает его там хранить. Соседка по нарам, заметив это, стала на нее нападать, возмущаться и заставлять, чтобы сдала единственную память о любви и свободе тюремщикам. Нельзя противостоять власти и государству, — вражеский поступок! Каждый считал: я-то, конечно, арестован случайно, ни в чем не виноват, а другие — враги народа. Вот это-то и было самым страшным!

Когда тема журнальной беседы исчерпалась, И. Г. повел меня по даче, показывая развешанные на стенах картины и рисунки. Особенно поразил меня графический диптих Пикассо — «Художник и его модель». В качестве «модели», собственно, предстает вся жизнь: случайная натурщица — уродливая обнаженная женщина с толстыми ляжками и злым лицом, посетители мастерской — какие-то докучливые и надоедливые старцы, толкущиеся рядом, как бывшие сластолюбивые сатиры, да и сам нервный взъерошенный художник, как бы являющийся «натурой» для самого себя. Исполнено это в «примитивной» манере, карандашом (в черном и красном цвете), очень выразительно и просто. Мысль — вот с чем в реальности принужден иметь дело художник, а может быть, даже и так: «натура» уродлива, а искусство? Кроме того, в комнатах И. Г. — картина Ренато Гуттузо, рисунки Модильяни и др. И. Г. говорит, что основные картины у него на московской квартире и можно будет посмотреть, когда занесу визировать беседу.

Объяснил, что в городском кабинете на столе у него стоит фотография, где они сняты вдвоем с А. Н. Толстым в 1918 году. Фото извлечено из Архива А. Н. Толстого. (Эти события И. Г. описал в книге «Л. г. ж.»)

Уже стоя на крыльце перед прощанием, я сказал И. Г., что он единственный советский писатель, на Собрание сочинений которого трудно подписаться, тогда как книжные подписки чуть ли не на что угодно в настоящее время оформляются в магазинах совершенно свободно.

И. Г. глянул на меня испытующе, сжал сухие губы, ответил без улыбки:

— Должен же я что-то иметь за все неприятности…

Я уходил, а он еще несколько мгновений стоял на крыльце, провожая…

18. IV. 3 часа ночи.»

IV

Из беседы «Дар сопереживания»:

«…(Вопрос) — Как всякое законченное произведение, мемуары „Люди, годы, жизнь“ стали теперь также и достоянием литературоведения. Было бы интересно по самым неостывшим впечатлениям узнать о процессе создания книги. Поскольку мемуары не только документ эпохи, но и как бы „роман одной личности“, не остановитесь ли подробней, Илья Григорьевич, на соотношении документального и художественного начал в Вашей книге? Как корректировали Вы сегодняшние Ваши воспоминания о событиях их „тогдашним“ восприятием? Насколько регулярными были сохранившиеся Ваши дневники и записные книжки? К каким документам прежних лет обращались Вы во время работы?

(Ответ) — Есть различного рода мемуары. Есть мемуары чисто документальные, где автор, меняя или не меняя события, останавливается главным образом на самих событиях. Есть мемуары чисто художественные. Таковы, например, автобиографические повести Паустовского. Константин Георгиевич многое придумывает. Но как? Если он пишет о Бабеле, он придумывает в бабелевском духе, его герой не может перестать быть Бабелем, но может говорить то, что, возможно, Бабель не говорил.

У меня едва ли есть фраза, вложенная в чьи-либо уста, которая не была бы в свое время записана или не запомнилась. Моя книга написана не об исторических событиях, а главным образом о том, как люди реагировали на события. Я писал о себе и о людях, которые сыграли роль в моей жизни. Это и определило принципы отбора и построение книги…

Я говорил Вам, что нельзя переделать персонажей, которые ожили под пером писателя. Что же делать со мной — персонажем романа, в жизни которого ничего нельзя изменить, если бы я даже хотел отказаться от чего-то в своем прошлом? Иные из друзей, читавших мемуары в рукописи, даже остерегали, им казалось лишним, что я признаюсь в легкомыслии, слишком часто говорю о своих ошибках и заблуждениях. У меня есть злые слова по поводу моего романа „Девятый вал“… В мемуарах я всегда стремился воссоздать свое прежнее восприятие, когда рассказывал о кафе „Ротонда“, о своей растерянности в 1918–1920 годы, об отношении к Сталину. Если говорить о корректировании своих представлений пережитого, то принцип книги я бы сформулировал так: воссоздавая свое тогдашнее восприятие, я корректировал его своими теперешними мыслями.

Дневников я не вел никогда в жизни. У меня были записные книжки, например, записная книжка начала революции. Были у меня и блокноты-„ежедневники“ — со страницей на каждое число месяца. Прожитый день оставлял какие-то пометки. Иногда это ссылка на газету, иногда — фамилия посетителя или собеседника, его фраза, слово…

Я перечитал газеты всех лет, о которых писал. Я находил в государственных архивах и мне присылали старые письма, фотографии, жандармские документы… Многое помогли вспомнить мои рассыпанные по разным изданиям и точно датированные стихи, а также некоторые рукописи… В целом память подводила меня только в смысле провалов, то есть многое, наверное, интересное не запомнилось».

V

Исполнительным и верным секретарем И. Г. Эренбурга долгие годы была Наталья Ивановна Столярова. О жизненных муках, которые изведала эта женщина, прежде чем достичь нынешнего своего тихого секретарского благополучия, рассказано в шестой части «Архипелага ГУЛАГ» А. Солженицына. Происходившая из семьи русских эмигрантов (вместе с дочерью И. Г. Эренбурга Ириной Ильиничной закончила Сорбоннский университет) Наталья Ивановна, совсем молоденькой, с лучшими патриотическими чувствами, вернулась из Парижа