Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

связях с грешной землей, на полных оборотах заработала брежневская машина мифотворчества и, кажется, само поднебесье стали застилать беспросветная юбилейщина, славословие и парадность. Смутьянство и дерзость слышались теперь державным сановникам в обычных отрезвляющих человеческих словах.

Вся история Советского государства должна была выглядеть как предназначенный для юбилея парадный вицмундир. Всякие проступающие на нем сальные, а тем более кровавые пятна воспринимались как неприличие, вызванное недоработкой идеологической обслуги. Недопустимым на страницах печати становилось писать не то что о массовых репрессиях и расправах над собственным народом, унесших миллионы и миллионы жизней, но непристойно упоминать даже в заключительном абзаце персонального юбилейного жития, от чего закончил свои дни гвардеец партии Н., о котором всем было известно, что он расстрелян.

О, юбилейная литература — это особая литература! Это самогипноз, это коллективный сон наяву, это мираж и сказка для взрослых. Ведь 13 марта во Дворец съездов на торжественное заседание по случаю пятидесятилетия «Известий» ожидалось Политбюро в полном составе. И на столе перед каждым членом президиума положат номер «Известинца». И покуда с выдвинутой вперед трибуны по залу гремят слова доклада главного редактора о славном пути газеты, что должны ощутить и понять высшие управители страны, неторопливо переворачивая двадцать четыре страницы дотоле неведомого им издания?

О да, конечно, это должен быть путеводитель по профессии, биографии и душе газетного коллектива. Однако же особый… Все тут должно родить высокую думу, роить приятные чувства и воспоминания, ласкать взор, тешить его и лелеять и ни в коем случае не заботить, не уводить прочь из старательно созданной атмосферы зала, не оскорблять грубой прозой. У высших руководителей, и прежде всего у самого Леонида Ильича, ни на секунду не должно мелькнуть сомнение, а, напротив, должны расти и крепнуть уверенность, что на торжестве не зря будет прикреплен к Знамени «Известий» очередной орден. Да и те в газете, на кого поданы списки, в ближайшие дни не зря получат свои награды. Вот какова затаенная цель этого номера «Известинца», вот каков его внутренний замысел!

А что же Илья Эренбург? Он будто нарочно старался испортить обедню. Не заведено вспоминать о репрессиях — а он для чего-то сообщает, что после возвращения из Испании, очутившись в «Известиях», «в декабре 1937 года… увидел чересчур знакомую мне картину военного разгрома». Зачем, спрашивается?! Газета, которую в юбилейный день дружным хором чествуют тысячи поклонников и единомышленников, деятельность которой по справедливости увенчана новой высокой правительственной наградой, не вызывает у Эренбурга, считай, никаких чувств. Она для него — чужой дом: «…в нем давно нет людей, с которыми я дружил. Это дом как дом и газета как газета». Мало того! Он вдобавок еще и обвиняет! Редакция, оказывается, шарахаясь из крайности в крайность, проводит приспособленческую линию в области литературы. Во всяком случае — в том, что касается такого видного писателя, как сам Эренбург: «В зависимости от обстоятельств она то называет меня „старым известинцем“, то сердито разоблачает». «А почему? — могут заинтересоваться в президиуме. — И всегда ли правильно ведет себя редакция? Не уместней ли более бережное отношение к талантам — создателям эстетических ценностей?..» И, наконец, еще вопрос: а как здесь, судя по заметке Эренбурга, поставлено воспитание новых кадров, молодых журналистов? Ничего себе! Пишут слабовато — это еще можно понять, но, оказывается, и думать еще не научились?! Хорошенькое дельце! Хороша орденоносная редакция…

Главное же — И. Эренбург слишком известен. Руководители партии и правительства, как ты ни прячь ее на газетных полосах, обязательно обратят внимание на фамилию и прочитают его заметку. Кого-нибудь другого не прочитают, а Эренбурга прочитают обязательно. Что же тут делать? Сам виноват, раз написал не так, как надо…

Примерно такова была, думаю, внутренняя логика, по которой не увидела света статья И. Эренбурга. Внешние же события развертывались так. Отчаянный вроде бы смельчак Костя Вишневецкий, получив эту заметку, забеспокоился и понес ее к главному редактору Л. Н. Толкунову, лично следившему за формированием юбилейного номера, а тот, как оправдывался Костя, «стал категорически возражать»…

Зато в номере «Известинца», в тысячах экземплярах разложенного на спинках кресел в зале Дворца съездов, где проходило торжественное заседание, была помещена похожая на юбилейный адрес заметка председателя Государственного Комитета по печати при Совете Министров СССР Н. А. Михайлова…

На следующий день, 14 марта, предварительно созвонившись, я пошел к Илье Григорьевичу, на улицу Горького, как он выразился, «просто побеседовать». Рассказал ему о торжественном заседании, о том, как получилось, что не напечатали заметку.

К сообщению Илья Григорьевич отнесся без удивления, гораздо больший интерес вызвали у него подробности церемонии во Дворце съездов. Затеялся разговор о состоянии в стране при нынешнем режиме. Это положение Эренбург сопоставил иронически со «„спящей красавицей“ — дышит, но не шелохнется». Касались также тем литературы и журналистики.

Давно уже меня занимал вопрос — на что делает ставку Эренбург, надеясь так или иначе на коренные общественные перемены? Ответ, который я услышал, был разочаровывающим и по-своему даже обидным. К этому ответу я потом мысленно возвращался не раз, да и до сих пор не перестаю раздумывать над ним. Иногда мне кажется, что Эренбург был прозорлив и прав, а иногда — что жизнь и нынешние бурные события полностью его опровергли.

Оказывается, этот глубокий старик прежде всего надеялся на Время и естественную смену поколений.

15 марта 1967 года в дневнике записано (опускаю собственные предшествующие рассуждения):

«— …Сколько Вам лет? — спросил он в упор.

— Тридцать семь.

— Вы уже испорчены, из Вас ничего уже не получится. Из Ваших детей — тоже. Вот, может, из детей их детей что-то выйдет…

— Время сейчас развивается очень быстро… — невпопад сказал я.

— Очень медленно! — мгновенно парировал И. Г. — Два с половиной года уже прошло (после смещения Хрущева), а что изменилось? Китайцы вот только разыгрались, но это не по нашей вине… С Китаем в ближайшее время, наверное, никаких изменений и замирений не будет, режим там прочный… У нас всего с 37-м годом было репрессировано 5 миллионов…

— Есть такие цифры?

— Примерно… около того… В Китае тоже есть репрессии… Там отправляют на перевоспитание, под ответственность такой-то коммуны… А люди в деревнях озлобленные, голодные — „этот человек в газеты что-то писал!“ — волосы ему сначала выдерут, а потом голодом заморят или сам умрет… Своеобразный азиатский способ убийства без пуль… Но вы, человек молодой, — сказал вдруг И. Г. с внутренней непоследовательностью, — еще увидите другое государство и совсем другой народ, а не только Спящую Красавицу, а мне остается созерцать „спящую красавицу“…

— Не известно, кому сколько отпущено и кто кого переживет! — Я