Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

уже объездил полмира. В редакций Вишневецкого любили. Многим нравился этот худощавый брюнет, в синем джинсовом костюме, дружелюбный, общительный, подвижный, нарядный, с умным, нервно-впечатлительным лицом, оживленно горящими карими глазами и повадками человека, привыкшего к легкому успеху.

Симпатиями нему не мешал и тот факт, что раскованность и общественное процветание Кости Вишневецкого обеспечивались не только собственными талантами. За его спиной стояла незримая могучая поддержка. Тестем его был известный государственный деятель Н. А. Михайлов, комсомольский вождь последних пятнадцати лет сталинского правления, министр культуры, посол в Индонезии, а теперь председатель Государственного комитета по печати при Совете Министров СССР.

Впрочем, может, именно потому, что все знали о его семейных подпорках, Костя почти с болезненной щепетильностью оберегал независимую значимость своей личности, а перед редакционным начальством держался порою дерзко и даже с вызовом. Чувствовалось это иногда и в хлестком тоне публикаций многотиражки. А вскоре выразилось и в Костином поступке, который стал роковым в его жизни.

В июле 1967 года вспыхнула арабо-израильская война. За несколько лет перед тем, до своего отзыва в аппарат редакции, Костя был корреспондентом на Ближнем Востоке. Он прекрасно знал здешнюю обстановку, нравы, обычаи, многих арабских политических деятелей. Теперь он ощутил, что настал его час, неповторимый миг высшего риска, игры сил и безграничных возможностей журналиста, что выпадает, может быть, только один раз за профессиональную карьеру. Он уже видел поток статей, очерков и корреспонденций с места событий за своей подписью. Всеми силами Вишневецкий стал рваться в Египет, на Синайский фронт. Но «Известия» уже имели там другого штатного корреспондента и еще одного послать туда не могли.

Рассорившись вдрызг с руководством газеты, Вишневецкий добился устройства на работу в «Правду». В короткий срок провел решение вышестоящих инстанций, что его немедленно направляют постоянным корреспондентом партийного органа в сражающийся Египет. Шло оформление виз. Но в это время «шестидневная война» кончилась.

Израильские войска окопались по одну сторону Суэцкого канала, египетские — по другую. В Синайской пустыне песком заносило брошенные танки «Т-34», оружие и амуницию советского образца. Никаких событий больше не происходило. Разгром арабских союзников, а с ними и стратегических доктрин нашей дипломатии был столь жестоким и очевидным, что советская печать отговаривалась от темы Ближнего Востока лишь крошечными заметками и воздыхательными репортажиками.

В прифронтовых арабских столицах, где проводил теперь долгие месяцы Вишневецкий, было жарко, пусто и скучно. От тоски и обманутых надежд Костя пристрастился ходить в казино, играть в рулетку. В один далеко не прекрасный день он спустил раз за разом не только собственную наличность, но и автомашину корреспондентского пункта «Правды». «Костя проиграл корпункт!» — почти с мистическим восторгом восклицала одна из московских Костиных поклонниц, количество которых на первых порах еще больше возросло.

За этот неординарный проступок Вишневецкий был срочно отозван, наказан по всем линиям. С трудом его удалось пристроить в журнал «Советское фото». После этого я еще встречал Вишневецкого в баре Центрального Дома журналистов. Вскоре затем Костя тяжело заболел и умер, кажется, от нефрита, хотя все понимали, что истинной причиной были пережитые им нервные потрясения… Такая судьба!

А случай с заметкой И. Эренбурга для «Известинца» произошел совсем незадолго до всего этого — в феврале — марте 1967 года.

13 марта 1967 года предстоял юбилей «Известий» — пятьдесят лет со дня создания газеты и выхода первого номера. К этой дате готовился специальный, значительно увеличенный в объеме, выпуск «Известинца». С Костей Вишневецким мы слегка дружили, он и попросил меня организовать статью И. Эренбурга для юбилейного выпуска, заверив: статья, что бы в ней ни пожелал написать автор, во всех случаях будет напечатана.

Эти заверения я и передал Илье Григорьевичу. Тот ухмыльнулся. А через несколько дней Наталья Ивановна Столярова вручила мне машинописный листок без названия, отстуканный на знакомой портативной итальянской машинке. Во многих местах текста была правка рукой Эренбурга. Чувствовалось, что автор тщательно обдумывал текст.

Передавая сделанную мной машинописную копию К. Вишневецкому, я предложил вариант названия, с тем чтобы в гранках согласовать его с И. Эренбургом, — «Молодым журналистам». Вот эта заметка, которая так никогда и не была напечатана.

«Рассудок не всегда связан с благородством. Во время бомбежки кошки ведут себя умнее собак: они убегают в поле, а собаки залезают под скамьи, под кровати, хотят быть поближе к людям. Не знаю, что диктует кошкам привязанность к месту, вряд ли благородство. Если увезти кошку подальше от дома, в котором она жила, кошка постарается разыскать знакомый ей закуток. А собака привязывается к людям. По своему характеру я скорее собака, чем кошка. Дом на Пушкинской площади не заставляет меня умиленно улыбаться: в нем давно нет людей, с которыми я дружил. Это дом как дом и газета как газета. В зависимости от обстоятельств она то любезно называет меня „старым известинцем“, то сердито разоблачает.

Однако в течение многих лет я был постоянным корреспондентом „Известий“: это была моя школа журналиста и мне хотелось бы поблагодарить многих товарищей, которых давно нет в живых. Я написал сотни статей о Франции, о войне в Испании, о восстании рабочих в Вене, о долгой и тяжкой борьбе народов Европы против фашизма. Когда в декабре 1937 года, сразу после Теруэля, я попал на Пушкинскую площадь, я увидел чересчур знакомую мне картину военного разгрома.

Во время войны я работал главным образом в „Красной звезде“, а когда война кончилась, вспомнили, что я „старый известинец“ и послали меня на Балканы, потом в Нюрнберг, потом в Соединенные Штаты и во Францию. В газете у меня больше не было ни друзей, ни старых товарищей, пришлось самому думать, самому заранее править статьи и негодовать, когда их правили другие.

Некоторые могли бы подумать, что длительная газетная работа могла бы отучить меня думать, в действительности она была хорошей школой: я постепенно научился занятию, как говорил Паскаль, „мыслящего тростника“. Были у меня и удачи, и душевные ошибки. Теперь я думаю о молодых журналистах, работающих в „Известиях“. Им и легче, и труднее, чем было нам. Я знаю, что никто не учится на чужих ошибках, но я верю в будущее молодых товарищей: научатся писать и в очень сложное время, что еще важнее, научатся думать. От души желаю им счастья.

Илья Эренбург»

Нынешний читатель едва ли обнаружит в этой заметке что-либо крамольное. Такое, во всяком случае, что бы мешало ее появлению во внутреннем печатном органе журналистов-«известинцев». Но надо помнить, что 1967 год — год пятидесятилетнего юбилея Октябрьской революции — был стартовым пиком, с которого, не заботясь больше о