Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

в то же время отрешенность от всякой житейской суеты, какую-то другую систему (высокого) счета с жизнью. Куда девались доспехи литературного сановника, колючий сарказм? Добрый Мефистофель!

Только теперь я понял, почему он, этот язвительный и напористый ум, этот человек, пишет стихи, почему он так близок был и сходился со многими столь разными людьми — поэтами, писателями, художниками — бродячими мечтателями мира.

С первых минут знакомства и во все пребывание в его доме я ни разу не почувствовал, что И. Г. присматривается или испытывает меня — он, его серые глаза, меня понимали. Такой человек, безусловно, умел и увлеченно любить, и быть другом. На портрете в 1-м томе он смотрит в даль и один глаз у него слегка косит — замечтался. Отвечая на один из вопросов по книге „Л. г. ж.“, он и сейчас сказал: „Я вот считаю, например, что часто бывал слабым, безвольным. Друзья, читавшие мемуары в рукописи, не советовали мне налегать на это, им казалось неосторожным, что я признаюсь в легкомыслии, слишком много говорю о своих ошибках и заблуждениях: „Зачем тебе это?“ — Я же считаю, что слабости натуры мне очень мешали, а что было в жизни, переделать нельзя…“

Из побочных обстоятельств беседы отмечу еще неудовлетворенность собой. Обязанности интервьюера и желание разобраться в академических проблемах сковали меня, и уже где-то к концу встречи стал чувствовать разочарование, недовольство собой. Что вот нахожусь в плену филологических чучел и все не о том говорил с человеком, властителем дум нашего времени, от которого многое мог бы узнать не о книжках, а о жизни. Он бы кое в чем помог разобраться. Представился редкостный случай общения с таким человеком, а я добросовестно проговорил с ним об академической зануди.

И все же кое о чем мы побеседовали с И. Г. сверх интервью.

По поводу общей ситуации в стране после снятия Н. С. Хрущева он сказал:

— Мне еще не ясно, куда это все идет. Би-би-си передало вчера сообщение о выступлении Демичева (секретаря ЦК по идеологии), либеральные какие-то заявления и обещания. Дескать, цензуры у нас нет, разве вот Главлит превышает свои полномочия. Но мы подскажем товарищам, поставим их на место…

В другой связи — через некоторое время:

— Китайцы правы, они проводят хрущевскую политику без Хрущева. Хозяйством партийные руководители могут заниматься, это очень хорошо — пусть занимаются. Но у писателей свои дела, литература и так кончается уже…

Говорил о прохождении через цензуру шестой книги мемуаров:

— Их ведь при Хрущеве (по времени действия самую близкую к нашим дням шестую книгу, которая печатается в выходящих с большими опозданиями № 1–4 «Нового мира» этого года) хотели запретить. Цензура сделала 162 замечания. Я 35 (кажется) принял, сколько-то мест в тексте слегка переделал, оставив в общем в том же духе (60, кажется), от остальных исправлений категорически отказался… Теперь вот получил от членов Президиума ЦК словесное извещение, что переделка проведена удовлетворительно и можно печатать. Сейчас публикация прошла с очень смешной купюрой. Мемуары доведены до выхода повести «Оттепель» (1954), но немного есть и о 1956-м. Слова такие: «Я счастлив, что дожил до того дня, когда меня вызвали в Союз писателей и дали прочитать доклад Хрущева о культе личности». Так вот — вырубили «Хрущева». Я спорил, но ничего не смог поделать. Нелепость! Всем известно, чей доклад, события ведь не 20-х годов, а у всех на памяти, да и дело исторической важности, заслуга его действительная… Умные люди, конечно, поймут, но могут найтись дураки, которые решат еще, — мол, испугался Эренбург упоминать Хрущева…

— Таких не найдется, И. Г.

— Всякие бывают. Есть свежий пример. Твардовский настоял, чтобы снять из журнальной публикации мемуаров (в «Новом мире») литературный портрет А. А. Фадеева. Считает, что слишком разоблачительно, в неприятном виде он предстает. Пришлось сделать примечание, что очерк даю в книге, а мне один читатель письмо накатал, пишет: «Мы с женой решили, что вы приберегли этот портрет, чтобы книгу лучше покупали…» Я же пишу о Фадееве больше в защиту его, с сочувствием, чем с осуждением, — так, по моему пониманию. Это был человек большого властолюбия, который многое из происходящего в стране, конечно, видел, понимал, не разделял часто сердцем, но то сделать ничего не мог, то руки опускались, да и верил в Сталина и боялся его. Тем и загубил себя. Помню, как однажды после какого-то своего доклада в СП с проработкой Пастернака за «отход от жизни» встретил меня случайно на улице, затащил в кафе, налил коньяку и говорит: «Хотите настоящую поэзию послушать?» И весь вечер наизусть читал стихи Пастернака. Он (Фадеев) тогда только начинал пить. Пишу я в этом литературном портрете и о его самоубийстве.

— И. Г., а Вы предсмертное письмо А. А. Фадеева, адресованное в ЦК, не читали?

— Нет, текста не знаю. Я только на похоронах сам видел, какой Молотов злой был, сказал: «Это он не в себя — в нас стрелял!»

— А о Федине в Ваших мемуарах отдельного литературного портрета не будет?

— Нет. Я о живых ни о ком, кроме Пикассо и Пабло Неруды, отдельных очерков не давал. Чилийского весельчака Пабло — написал: у меня там по хронологии о мрачных событиях повествуется — разгар «холодной войны», его портрет я и вставил: персонаж смеется и читатель немного отдохнет… А о Федине — что я мог написать? Каким он теперь стал, как Хрущева испугался?!.. (Сердитое ответствие в ЦДЛ Федину меня не обмануло, значит.)

— И о Леонове тоже особой очерковой зарисовки не будет?

— И о Леонове тоже. С ним я и как-то мало встречался, не выходило, в 20-е годы он бывал у меня, а потом — нет…

Говорил о своих несогласиях и спорах с редактором журнала «Новый мир» А. Т. Твардовским:

— Он все-таки к интеллигенции недоверие испытывает, на мужичка равняется. Раздосадовался и даже обижался, что я в мемуарах похвалил другое произведение А. Солженицына (рассказ «Матренин двор»), а не «Один день Ивана Денисовича». Говорит: «Слишком много Вы о собаках пишете, а в народе считают собак барской прихотью и пустым времяпрепровождением». (В мемуарах был эпизод о выставке блокадных собак, устроенной после прорыва Ленинградской блокады, — собак, которых каким-то чудом удалось сберечь голодавшим хозяевам.) Я взял да и вставил в мемуары слова Твардовского о собаках: «Один писатель мне говорил…» — и далее его слова о барской прихоти и пустом времяпрепровождении. Прочитав, очень рассердился, кричал: «Так и напишите: „Главный редактор журнала „Новый мир“ Твардовский говорил…“» — «А я не хочу!» — отвечаю. Так это в мемуарах и пошло (в