Читать книгу - "Поздняя жизнь - Бернхард Шлинк"

рождения. Когда я ребенком навещал деда с бабкой, я не видел, чтобы дед работал за этим столом, но письма он за ним еще писал. Потом, когда дед с бабкой умерли, а я как раз обустраивал свою квартиру и мне нужна была мебель, я проверил все ящики и отделения – стол был пуст.

Позже, когда я сам работал за этим столом, он казался мне своего рода посланием из прошлого. Словно дед хотел мне сказать, что любые мои учения, любые труды едва ли переживут меня. Во всяком случае, надо жить, исходя из того, что никакие твои дела тебя не переживут. Думать о будущих поколениях, о посмертной славе – глупо.

Если этот стол когда-нибудь перейдет тебе и твоя мать до этого не вытряхнет его содержимое в мусорный контейнер, ты найдешь в нем много всякой всячины, в том числе и это письмо с постскриптумом. Но даже если ты его не найдешь, было бы славно, если бы этот стол стал и твоим рабочим местом. Возможно, он впитал в себя что-нибудь из того, что происходило в головах тех, кто за ним работал, и, может быть, ты передашь это дальше, тем, кто будет работать за ним потом.

Что за вздор пишет тут папа, подумаешь ты. А я напишу тебе еще больше вздора – о карманных часах в письменном столе, которые достались мне по наследству, а потом достанутся тебе, о зеленом кресле около стола, которое, возможно, когда-нибудь перекочует в твою комнату, как перекочевало в мою, когда я стал студентом. Я не собираюсь писать обо всем, что досталось мне по наследству, к чему я привязан и что можешь взять себе ты, если захочешь; я упомянул лишь пару вещей. Вещи значат и дают больше, чем может показаться на первый взгляд. Хорошо, когда знаешь их историю, но это необязательно. Бывает достаточно фантазии, какого-нибудь пятна на крышке стола – следа от горячего пепла сигары, – крохотной вмятины на карманных часах, старого билета в театр или в музей, завалившегося в щель между сиденьем и спинкой кресла, который ты в один прекрасный день случайно находишь.

8

Для камина было уже слишком тепло. Впрочем, разговор не должен выглядеть подготовленным, он должен начаться спонтанно. Когда они уложили спать Давида и прибрались в кухне, он сказал:

– Я сегодня читал про Чарльза Линдберга[7]. Ты знала, что у него было две семьи? Одна в Америке и одна в Германии? Вот это действительно стресс!

– Стресс?

– Ну, если бы у меня, кроме тебя и Давида, была еще какая-нибудь Ута и какой-нибудь Данни в Дюссельдорфе, это был бы стресс в чистом виде. А у Линдберга было пятеро детей в Америке и трое в Германии.

– Вот именно. – Она рассмеялась. – Америка и Германия – это проще, чем Берлин и Дюссельдорф. Американская жена знает, что муж в Германии и что в данный момент с него взятки гладки, и то же происходит с немецкой женой, когда ее муж в Америке. А тот, кто в Берлине, может быть и в Дюссельдорфе, и наоборот.

– Любить одновременно двух женщин и восьмерых детей?..

– А ты что, можешь любить только одного ребенка? У нас один, но если бы не живопись, я ничего не имела бы против кучи детей. И всех бы их любила, как другие родители в многодетных семьях.

– А две жены?

– Когда он был у одной, другая была далеко, и наоборот. У него было две жизни, два мира. Так почему бы ему не иметь и двух жен?

– Неужели это так просто?

– Когда мы с тобой познакомились, ты преподавал здесь в университете и одновременно участвовал в одном проекте в Мюнхене и то и дело ездил туда на несколько дней. И там, и здесь ты был один и тот же, и в то же время не совсем. И наверное, университет только выигрывал оттого, что ты, участвуя в том проекте, был немного другим, а мюнхенский проект выигрывал оттого, что ты работал в Берлине.

– И его жены тоже выигрывали оттого, что он был с ними немного другим?

– Не знаю. А ты не допускаешь мысли, что немецкая жена была рада видеть Линдберга после его возвращения из Америки другим – новым, свежим? Да и он сам, наверное, воспринимал себя по-другому. – Она снова рассмеялась. – А когда он возвращался из Германии в Америку и испытывал угрызения совести, он был со своей американской женой особенно нежен. Во всем этом что-то есть, верно?

Мартин кивнул. Может, и Улла была особенно нежна с ним, потому что испытывала угрызения совести?

– Дети… – задумчиво произнесла она. – С детьми, конечно, все сложнее. Для них гораздо больнее узнать о другой семье и о других детях. Взрослые никогда не доверяют любви на все сто процентов. А дети верят, и когда узнают, что они для отца не настолько важны, как им казалось и верилось… – Она грустно посмотрела на него. – Мне жаль этих троих детей в Германии. Их американским братьям и сестрам, наверное, было легче. Впятером легче верить в то, что они нужнее других, чем втроем.

Она заплакала, и он обнял ее.

– Почему я так мало значила для своего отца?

– Понимаешь…

– Мать и бабушка говорили, что он абсолютный ноль. Но чтобы любить своего ребенка, вовсе не обязательно быть яркой личностью. Он ушел, когда мне было полтора года. Я видела старые фотографии – я не была уродом, которого нельзя полюбить.

Она заплакала еще громче.

– Дело не в тебе. Может, он просто был глуп или бессердечен, а может, смертельно болен и ушел, чтобы спокойно умереть. Да мало ли может быть причин!

Он отвел ее в гостиную, сел с ней на диван и взял ее за руку.

– А ты хотела бы с ним познакомиться, если бы у тебя была такая возможность?

– Не знаю. – Она пожала плечами и вдруг решительно заявила: – Да, хотела бы. – Она рассмеялась. – Может, он вполне симпатичный ноль. А может, говнюк. И я скажу ему, что он говнюк.

– А вы не пытались его разыскать?

– Ты имеешь в виду, с помощью частного детектива? Не думаю, чтобы мать и бабушка захотели потратить на это хоть один цент. – Она опять рассмеялась. – Да нет, я в этом просто уверена.

– Может, нам попробовать?

Она покачала головой:

– Я бы чувствовала себя предательницей по отношению к ним. Встретиться с ним случайно – это другое дело. А искать его я не могу.