Читать книгу - "Поздняя жизнь - Бернхард Шлинк"

а нашел место для парковки, и они вместе вошли в дом, он – обняв ее за плечи, она – прижавшись к нему. Когда Мартину пора было забирать Давида из детского сада, они еще не вышли.

– Ты приехал за мной на машине! – обрадовался Давид.

А когда Мартин готовил ужин, он крикнул:

– Мама сегодня тоже приехала на машине!

И они оба увидели, как она выходит из черного «БМВ».

Мне очень жаль, что я так задержалась, сказала она. В галерею пришел очень важный покупатель, чтобы поговорить о картинах.

– Я продала две картины! – гордо сообщила она. – Потом пришлось разориться на такси, а то бы я приехала еще позже.

Номера он не видел. Гундольт не единственный владелец «БМВ» черного цвета в Берлине, так что это вполне могло быть такси-убер. И Уллу вполне могли вызвать из мастерской в галерею ради важного клиента. И этим клиентом вполне мог быть Петер Гундольт; увидев ее картины в мастерской, он приехал в галерею, чтобы поговорить с ней о покупке. Почему бы и нет?

Он помог ей снять пальто и обнял ее. Она не сопротивлялась, но приняла его объятия более чем сдержанно. От нее пахло не духами, которые он знал и любил. От нее пахло сексом. Нет, после обеда она занималась не продажей картин.

Очередной приступ усталости стал настоящим подарком, благословением, освобождением. Он не погасил мир вокруг него, а защитил его от этого мира. Мартин сохранил ясность сознания. Улла, которая помогла ему подняться наверх и раздеться, была опорой и помощью, не более того, а озабоченное лицо Давида светило маленьким солнцем любви во мрак его усталости. Он то и дело говорил: «Спасибо».

– Тебе необязательно все время повторять «спасибо», – сказала Улла.

Однако он испытывал такое острое чувство благодарности, что непременно хотел выразить его, пока оставались силы. Ему больше не надо было ни думать об Улле или о себе, ни стыдиться, ни готовить – ничего. Это была еще не смерть, но, возможно, когда она наступит, она будет именно такой – последняя, великая усталость, которую человек принимает с благодарностью, потому что наконец-то ничего больше не должен – ни делать, ни думать, ни чувствовать.

Когда он проснулся, было темно. Он сел, нащупал будильник – была полночь. Рядом спала Улла. Он склонился над ней, подышал запахом ее мыла и сна. Она снова пахла так, как будто была его Уллой. Неужели они занимались любовью в мастерской, на ковре, над крышами, под самым небом? И у Уллы с этим типом то же, что у нее было с ним, Мартином, и она разделила со своим Гундольтом то, что принадлежало только им двоим? Или она испытывала к нему нечто иное – страсть, растворение в другом, наслаждение, то, чего никогда не мог дать ей он? Но ведь и это принадлежало только им двоим и никому больше. Мысль о том, что Улла испытала с другим то же, что и с ним, причиняла боль. Как и мысль о том, что опыт с Мартином она оставила позади как пройденный этап. Он говорил себе: человек испытывает одно и то же с разными людьми по-разному; до встречи с Уллой он много чего испытал с другими; Улла лишь наверстывает упущенное. Но это не помогало.

– Ты не спишь?

– Может, еще усну.

Улла обняла его за плечи и притянула к себе.

6

Мартин снова уснул и проснулся еще до рассвета. Он лежал и слушал дыхание Уллы, ее легкое, тихое похрапывание, которое удивило его в первую ночь, поскольку он думал, что молодые люди не храпят, и которое теперь ему даже нравилось. За окном постепенно светлело, запел дрозд. Он любил эту предутреннюю пустоту. В семь зазвонят колокола ближайшей церкви, и день начнет наполняться новым содержанием.

В его груди шевельнулась нежность к Улле. Как она старается не отнять у него ничего из того, что дает другому! Может, она любит их обоих? Он когда-то читал о таком, но не поверил. Может, для Уллы это возможно, потому что он старик, а тот, другой, молод, и стариков любят совсем не так, как молодых?

Интересно, что думает и чувствует тот, другой? Знает ли о нем, или Улла держит их обоих в неведении? А если знает – испытывает ли угрызения совести? Мартин вспомнил, как сам однажды в течение недели был любовником подруги своего друга. Одновременно с надеждой на то, что она бросит друга и останется с ним, у него бывали моменты, когда он мучился угрызениями совести. Но временами его переполняла холодная радость от разрушения всех устоев любви.

Может быть, Улла наслаждалась сознанием, что ее любят двое? Или ей доставляло удовольствие острое ощущение тайны, игра с двумя мужчинами, игра двумя жизнями? И радость сознания, что она сама определяет правила игры? Это чувство было ему понятно. Но мысль о нем примешивала горечь в его нежность к Улле. И все больше отдаляла от нее.

Сегодняшняя Улла и прежняя. Их общее прошлое было уже не таким общим, в своих воспоминаниях он словно отдалился от нее, был сам по себе. Он стал сильнее ощущать одиночество, хотя болезнь и близость смерти и без того делают человека одиноким. Нет, он вовсе не хотел жаловаться – да и кому? Просто вдруг это осознал.

Однако одиночество ничего не отменяло – он должен подумать, чем еще мог бы быть полезен Давиду, что еще мог бы ему дать. Но не сейчас. Через несколько минут, в семь часов, зазвонят колокола. Он подумает об этом, когда Улла и Давид уйдут. А заодно и о том, чем он еще может быть полезен Улле, что он еще мог бы дать ей.

7

Мартин был рад, что не надо больше сидеть в машине и ждать, а потом следить за черным «БМВ». Он с удовольствием вернулся в прежнюю размеренную жизнь. Отвел Давида в детский сад, сделал кое-какие покупки, поработал в саду, приготовил обед. Потом сел за письменный стол, за которым ему больше нечего было писать, и продолжил свое послание Давиду.

Постскриптум. Само собой разумеется, ты можешь делать, что хочешь, но мне бы хотелось прибавить в заключение своего письма еще кое-что. Было бы замечательно, если бы мой письменный стол когда-нибудь занял определенное место и в твоей жизни. Он принадлежал моему деду, профессору классической механики, который делал за ним свои расчеты и готовил лекции. Дед вышел в отставку еще до моего