Читать книгу - "Поздняя жизнь - Бернхард Шлинк"

вести машину. Включив аварийную сигнализацию, он остался сидеть в машине. Что же могла означать эта сцена? Может, это коллекционер, который, заинтересовавшись ее картинами, решил за обедом обсудить с ней условия купли-продажи? А она так обрадовалась, что вполне привычная сегодня форма приветствия получилась чересчур бурной? Он попытался вспомнить мужчину. Чуть выше Уллы, густые темные волосы, узкий темный костюм – он может быть кем угодно, от консультанта по вопросам менеджмента до адвоката из какой-нибудь торгово-промышленной палаты. Ну и, конечно же, коллекционером. Ездит на «БМВ». Куда же они поехали? В его квартиру? Чтобы заняться любовью? Они могли бы сделать это и в мастерской. Он увидел себя с Уллой – как они лежат на ковре, в ярком свете, с видом на крыши и небо. Может, Улла не захотела заниматься с этим типом сексом там, где занималась сексом с ним, Мартином?

Сколько же это продолжается? Со вторника, когда врач объявил ему диагноз и он сообщил об этом Улле, прошло пять недель. Тогда Мартин обратил внимание на ее замкнутое лицо и на то, что с тех пор она часто замыкалась в себе – чаще, чем раньше. Кажется, в последнее время бывала резче обычного. Он вспомнил ее раздражение в связи с компостной кучей и упреки по поводу ее учебы. А что, если это вовсе не реакция на его слова или поступки, а злость на него самого? Но она же была так ласкова с ним в тот злополучный вторник и много раз после того! Сколько же все это продолжается? Впрочем, сколько продолжается что? Он не знал ничего конкретного. Да и не хотел знать. Он выключил аварийную сигнализацию и поехал обратно.

Еще по дороге домой он понял, что не сможет заговорить о случившемся с Уллой. Если она живет двойной жизнью, он намерен сохранить ту, которую она ведет с ним. Но он должен знать, что это за другая жизнь и кто она на самом деле, его Улла, живущая двойной жизнью. Даже если ему полагается всего половина Уллы, он должен знать всю Уллу.

Ревность. Он думал, что ему незнакомо это чувство. У него никогда не было сознания, что Улла принадлежит ему. Да и как женщина может принадлежать мужчине, который старше ее на столько лет? Она дарит ему часть своей жизни, но оставляет за собой право на остальное. Он никогда не воспринимал ее страсть к живописи, ее друзей и подруг, ее желание нравиться другим мужчинам как угрозу. Но теперь у него словно засела в груди заноза. Это и есть ревность? Он не хотел ревновать.

2

Она вернулась домой вечером и первым делом зашла к нему на кухню, встала у него за спиной и, обняв его, положила голову ему на плечо. Она давно уже этого не делала, да и раньше такое случалось редко; подобные ласки были не в ее стиле. Его это тронуло. Он чувствовал спиной ее груди и живот, ласковые, но крепкие объятия. Ему хотелось, чтобы этот миг никогда не кончался; в то же время его обожгло острое желание. Когда она отпустила его, он повернулся и обнял ее.

– Пойдем наверх? – прошептал он.

– Давид сейчас спустится. Ты же знаешь, он всегда меня встречает, когда я прихожу.

Она была права: на лестнице послышались шаги Давида, и через несколько секунд он уже стоял на пороге кухни:

– Вы хотите трахаться?

Они рассмеялись, отпустили друг друга и повернулись к нему:

– Что?..

– Бен сказал, что, когда мужчина и женщина обнимаются и он вставляет в нее свою пипетку, они трахаются.

– Но они должны быть при этом голые, а мы одеты. К тому же папа готовит ужин. Кстати, что у нас сегодня на ужин?

Все как обычно, подумал он. Даже лучше, теплее, душевнее. Может, она порвала с ним и вернулась ко мне? Или секс был особенно удачным и теперь ее мучает совесть? Или главное для нее – это мы с ней, а остальное не имеет значения?

За ужином он спросил ее, нельзя ли ему как-нибудь заглянуть к ней в мастерскую, и она обрадовалась:

– Ты уже давно у меня не был.

– Я ничего не понимаю в абстрактной живописи и каждый раз боюсь сказать какую-нибудь глупость и обидеть тебя. – Это была правда. Он, конечно, мог бы постараться открыть для себя абстрактную живопись, но ему было лень прилагать усилия. – Я знаю, это моя вина, извини меня, пожалуйста…

Улла грустно посмотрела на него:

– Очень жаль. Мне о многом хотелось с тобой поговорить. Когда мы были в Вашингтоне и смотрели картины Марка Ротко, мне показалось, ты созрел…

Она пожала плечами.

– Завтра тебе удобно?

– А мне можно с вами?

– Завтра утром мы все вместе поедем в мастерскую, а потом ты отвезешь Давида в детский сад. – Она рассмеялась. – Мои мужчины открывают для себя абстрактную живопись. Давид, ты знаешь, что это такое? Это картины, на которых изображено то, что ты видишь не глазами, а душой.

В постели, когда уже был погашен свет, она, держа его за руку, сказала:

– Я рада, что вы завтра будете у меня в мастерской. Но мы уже не успеем дать друг другу то, чего не дали до сих пор. – Она повернулась и поцеловала его. – У нас есть то, что есть.

3

Мартин всегда видел в картинах Уллы много жизни. Она писала не цветные поверхности, большие или маленькие, гармонирующие или диссонирующие друг с другом, а некое динамичное взаимодействие красок и штрихов, некое пространство – здесь плотное, там разреженное, в котором он, как ему казалось, узнавал то водопад, сметающий на своем пути деревья и кусты и творения рук человеческих, то поле в ярком, серебристом утреннем свете или в багровых сумерках, то дерево, простирающее к небу голые ветви на фоне лесного пожара, то лес в пышном осеннем уборе. Когда он говорил об этом Улле, она улыбалась, а на его вопрос, думала ли она о чем-то подобном, когда писала упомянутую картину, отвечала:

– Я знаю, что ты видишь только так.

В ее новых картинах это взаимодействие превратилось в динамичное сосуществование и противоборство образов, в котором мазки обрели такое же значение, как и краски, но уже не было ни событий, ни настроений. Мартину приходилось довольствоваться красками и мазками. И как ни странно, от этих новых картин, хотя они на первый взгляд казались спокойнее, менее хаотичными, менее взрыхленными, исходила тревога. Краски и мазки будто не желали