Читать книгу - "Поздняя жизнь - Бернхард Шлинк"

Сегодня много говорят о так называемом work-life balance[6]. Но работа – это часть жизни. Кто-то отдает все свои силы работе, кто-то семье, у кого-то на первом месте хор или оркестр, а у кого-то – предвыборная борьба. Баланса не бывает. В жизни нам постоянно приходится танцевать одновременно на четырех свадьбах.

24

Когда он проснулся, за окнами как раз рассвело. Усталость опять придавила его к постели, как свинцовое одеяло; он не мог ни выпрямиться, ни пошевелиться. Улла уже встала. Это пройдет, сказал он себе, это пройдет.

В следующий раз он проснулся в двенадцать часов и чувствовал себя лучше. Внизу щелкнул замок входной двери; Улла и Давид вошли в дом. Ходили в магазин? Через несколько минут они тихо поднялись по лестнице и тихо открыли дверь.

– Я сейчас встану, – сказал он, чтобы предварить вопросы, что с ним и как он себя чувствует.

– Ты снова заболел усталостью?

– Да, Давид. Мне нужен глоток кофе, и все пройдет. Улла, принеси мне, пожалуйста, чашку кофе.

Она ушла, а Давид еще постоял немного в дверях, хотел что-то сказать, но, так и не решившись, тоже вышел. Что-то случилось? Улла не сказала ни слова.

Вернувшись с чашкой кофе, она села на стул рядом с кроватью:

– Что это за бредовая идея с компостной кучей? Кто ею будет заниматься? Неужели ты думаешь, что Давид станет…

– Да, думаю. Я еще какое-то время буду рядом. Он постепенно сам освоит эту премудрость. Дело нехитрое. Ты же знаешь, какой он аккуратный и настойчивый.

– Он еще ребенок, Мартин. Нельзя взваливать на шестилетнего мальчишку такую ответственность. Чтобы он день за днем тянул эту лямку. Да он и не будет. И этой дурацкой кучей придется заниматься мне.

Он только теперь заметил, что она еле сдерживает злость.

– И это и есть твое наследие для Давида? Задачи, которые он должен решать? И я вместе с ним? Чтобы мы тебя не забыли? – В глазах у нее блестели слезы. – Все это и без того тяжело. Зачем же делать это еще тяжелей? Неужели ты не можешь хоть раз проявить великодушие? Я еще никак не могу забыть свою учебу…

Она покачала головой.

– Что ты имеешь в виду? – удивился он.

– Я должна была закончить учебу, хотела я того или нет. Как же! Бросить учебу ради живописи! Притом что я училась живописи не в Академии художеств, а так, ради собственного удовольствия! Ты никогда не верил в меня и в мою живопись, и, поскольку я занималась ею исключительно ради удовольствия, я должна была ее заслужить, сдав этот идиотский экзамен! Только не говори, что ты уже все забыл!

Он и в самом деле не помнил ничего подобного. Возможно, он советовал ей закончить учебу. Но он не давил на нее! Зачем ему это? Ей совсем необязательно было иметь диплом: она рано или поздно унаследовала бы ферму, потом получила бы наследство от него – ей не нужно было работать. А если бы ей и захотелось, она нашла бы что-нибудь и без диплома. Ее живопись… Он помог ей найти подходящее помещение для мастерской, никогда не мешал ей, вместе с ней радовался ее успехам. Ее абстрактные картины не находили отклика в его душе, но это еще не означало, что он никогда не верил в нее и в ее живопись. И что это вообще значит – верить в нее и в ее живопись? Ему не нужно было верить в ее успех; у нее уже был успех, и он это видел.

– Ах, Улла… Я ничего не забыл, просто в моих воспоминаниях это выглядит иначе, и мне очень жаль, что у тебя на это другой взгляд. Я вовсе не хотел и не хочу возлагать на тебя никакое бремя. Ничего страшного не случится, если мы с Давидом устроим в дальнем углу сада, у стены, компостную кучу. Мы вчера приняли с ним такое решение. Если из этой затеи ничего не выйдет, не беда. Тебя это ни к чему не обязывает.

Он взял ее руку, и Улла ее не отняла. Но она не смотрела на него; ее взгляд был устремлен куда-то мимо него, в прошлое или в будущее, куда-то, где его не было.

– Иди ко мне!

– Сейчас?..

Она повернула к нему лицо.

– Да, сейчас.

Она едва заметно покачала головой, недоверчиво улыбнулась. Потом отняла руку и встала:

– Я сейчас приду.

Он слышал, как она что-то говорила Давиду у него в комнате, потом прошла в ванную. Вернувшись в халате, она заперла дверь и сбросила халат. Как она красива! Может, хотя бы теперь она смотрит на него? Глазами и сердцем? Впрочем, не важно – она подошла к кровати, легла в постель, и он заключил ее в объятия. Как хорошо – чувствовать ее, чувствовать силу своего желания!

25

Они оба с удовольствием занялись устройством компостной кучи. В конце сада стояла стена, за которой на соседнем участке высилась небольшая насыпь, ниспадающая к соседскому дому. Как и зачем эта насыпь появилась, никто уже не помнил. Там, у стены, на клочке земли размером метр на полтора, они ссыпали в кучу листву и мох, которые он сгреб с клумб и с газона, ветки, срезанные с кустов лаванды и гортензии, пищевые отходы из кухни. Он подстриг газон, хотя стричь его было еще рановато. Газонокосилка шла легко; Давид тоже прокосил пару рядов, и они отнесли скошенную траву на кучу и посыпали все костной мукой. Солнце светило по-весеннему, работа была легкой, и Давид, привыкший доводить каждое дело до конца, остался доволен. Что бы он ни делал, он не любил прерывать занятие. Так же как он не успокоился, пока не достроил запруду, он и теперь закончил работу, только когда компостная куча была готова. Они позвали Уллу, чтобы она восхитилась их творением и оценила то обстоятельство, что куче отведено более чем скромное место за кустами и она не портит вид от дома и с террасы.

– Учтите, я к вашей куче и пальцем не притронусь! – заявила она решительно.

Через три недели после его первого визита к врачу ситуация стала обыденной. За это время Мартин мог умереть – во всяком случае, мысль о его смерти не давала покоя ни ему, ни Улле, ни Давиду, – но не умер. Он мог умереть и в следующие три недели, а мог и не умереть. Почему он обязательно должен умереть? Двенадцать недель вдруг показались ему