Читать книгу - "Поздняя жизнь - Бернхард Шлинк"

того, что ожидало их на вершине холма над озером, – такая же ослепительная белизна, но на фоне голубого неба: дорогу окаймляли цветущие терновые кусты и деревья дикой черешни. Они и здесь шагали молча. Потом Давид понюхал терн, попросил Мартина приподнять его к цветам дикой черешни и заявил, что они пахнут медом.

Они устроили привал под деревом с видом на зеленые склоны в белых пятнах цветов и на озеро с маленькими островками. Давид принялся фантазировать, представляя себе жизнь на одном из этих островов. В детстве Мартин тоже, увидев остров или читая в книге о каком-нибудь острове, сразу же погружался в грезы, представляя себя героем увлекательной робинзонады. По-видимому, в человеке рано просыпается тоска о самостоятельной жизни, подумал он. Мысль о том, что он не увидит Давида взрослым, самостоятельным человеком, опечалила его. Все вокруг стало вдруг источником горькой печали – чудесный день, волшебство белых цветов, голубое небо, Давид, сосредоточенно разделывающий яблоко перочинным ножом, такой близкий и такой далекий.

Они отправились дальше и пришли к ручью. Давид задался вопросом, откуда он вытекает и куда ведет. После недолгих поисков он обнаружил слева от тропинки источник и, пройдя вдоль ручья вниз по склону, справа от тропинки, нашел место, где ему захотелось сделать запруду, крохотное озерцо. Торопиться им было некуда; Давид принялся строить дамбу и так углубился в работу, что забыл про отца.

Мартин молча наблюдал за сыном, время от времени подбирал ему подходящие камни. Его поразила ловкость Давида, его сосредоточенность, инженерная смекалка, грамотный выбор строительного материала, готовность к исправлению ошибок, к радикальным конструктивным изменениям. Несколько раз ему хотелось включиться в работу. Но это было детище Давида, важный для него момент, важный, новый опыт.

Наконец они пошли дальше, взяв курс на отель.

– Давай придем сюда завтра?

Продолжение маршрута было спланировано иначе, но какое это имело значение? Построенная плотина запомнится Давиду лучше, чем еще одна порция леса и поля и переправа на пароме. От перспективы продолжить и завершить строительство плотины на следующий день тот повеселел, разговорился, ему понравился и ужин в ресторане отеля, и просторный номер, и просторная ванная. За день он так устал, что уснул еще до того, как его плюшевый мишка, путешествовавший в рюкзаке, перекочевал к нему в кровать.

22

Это был простой отель, без вестибюля и без бара. Мартин взял с собой в номер четверть литра вина и устроился в кресле в углу. Он завесил торшер рубашкой Давида, так что получилось нечто вроде абажура, и мог читать, в то время как комната и кровать Давида были погружены в полумрак. Но ему не читалось.

Останется ли в памяти Давида это путешествие? Мартин может завтра сфотографировать его у запруды. У него самого почти не было детских фотографий, да и Давида он мало фотографировал. Может, Давид запомнит экзотическое фото у запруды, как он сам запомнил экзотическое фото, сделанное во время сбора крапивы?

Он посмотрел на спящего сына. Почему Давид должен помнить его? Что это – тщеславие? Страх быть забытым? Невозможность смириться с мыслью, что он умрет? Будет уничтожен, удален – сначала из жизни, потом из памяти?

Этот вопрос смутил его. Он не считал себя тщеславным. Да, он радовался, что его лекции и семинары в университете пользовались успехом, что его статьи и книги вызывали уважительный интерес, а его учебник стал бестселлером, но не трубил об этом на каждом шагу. Гордился, что не был одним из тех, кто старается привлекать к себе внимание, всегда быть на первом плане, задавать тон. Он презирал хвастунов, коллег, которые хотели казаться чем-то бо́льшим, чем были на самом деле. Может, это заносчивость? Может, его скромность – всего лишь разновидность тщеславия? И он только теперь, из страха, что Давид его забудет, вынужден признаться себе в том, что отрицал всю свою сознательную жизнь и чему даже перед лицом смерти не придал значения?

Он опять посмотрел на Давида. Плюшевый мишка упал с кровати на пол. Прежде чем лечь, Мартин поднимет его, положит рядом с сыном и укроет их обоих одеялом. Он видел голову Давида, повернутую в другую сторону, его светлые волосы, часть лба и щеки, видел, как едва заметно поднимается и опускается его грудь от ровного дыхания. Уже такой большой и еще такой маленький, уже травмированный Беном и не только Беном, но и самой жизнью, уже познавший разочарование, но все же исполненный надежды и ожидания, такой сосредоточенный и сильный в труде и в то же время такой робкий.

Любовь к сыну настолько заполнила его сердце, что ему стало трудно дышать, и если бы оно разорвалось от этой любви и он умер, здесь, сейчас, это его вполне устроило бы.

Тщеславие? Нет, это не тщеславие. Но что же это тогда? Может, ему хотелось, чтобы у Давида были такие же тесные отношения с прошлым, как у него самого? Потому что жизнь с прошлым делает жизнь в настоящем богаче? Да, можно жить, что называется, здесь и сейчас, не только в данный момент, который так полон, так насыщен жизнью, что все вокруг словно исчезает, а день за днем. Он знал людей, которые именно так и жили. Как часто он завидовал им, а еще чаще ему было их жалко.

Но у Давида будет свое прошлое, и Давид будет с ним жить, независимо от того, найдется там место для него, Мартина, или нет. Он понимал: главное не в том, что прошлое обогащает жизнь в настоящем. Годы, прожитые с отцом, и воспоминания о нем должны стать для Давида свидетельством того, что он был любим. Что жизнь и окружающий мир для него – родной дом. Он не должен – ни сейчас, ни потом, когда вырастет, – прилагать усилия, чтобы быть принятым и желанным. Сознание, что он любим, должно окрылять его во всех испытаниях, а не быть наградой за них. Мартин хотел дать ему то, чего ему самому недоставало и по чему он тосковал. Давид должен любить и быть любимым, не совершая ради этого подвигов, не продираясь через терновник и не мучаясь при этом сомнениями, достаточно ли он хорош.

Мартин теперь уже мало что мог для этого сделать. У него было шесть лет; что получилось, то получилось, а что упущено, то упущено.

Он допил вино и поднял плюшевого мишку. Маленькую, растрепанную зверюшку с обшарпанной от Давидовых ласк мордочкой и выразительными глазками. Мишка – Давид не дал ему