Читать книгу - "Поздняя жизнь - Бернхард Шлинк"

карандашом в руке, поглощенный рисованием. Он думал, что Давид будет то и дело смотреть на него, рисуя с натуры. Но тот трудился, позабыв обо всем на свете, – все, что ему требовалось, было у него в голове. Значит, у него перед глазами стоял его образ?

Мартин видел Давида сбоку; волосы почти полностью закрывали его лицо, и в голове у него не было его образа, только характер. Как характер проявлялся на лице Давида? Что позволяло видеть робость не только в поведении сына, но и в выражении лица? Что в его глазах и в очертании губ выдавало упрямство, плутоватое чудачество? Может, робость проявляется в наклоне головы вбок, в опущенных веках, словно Давид пытается спрятать за ними глаза, упрямство – в плотно сжатых губах, а плутоватость – в странной, не по возрасту умной улыбке? Может, чудачество сына проступало в умении закрыть от собеседника лицо, характерном и для Уллы? Но все эти тонкости были недоступны для более чем скромных изобразительных навыков Мартина. Единственное, на что он мог рассчитывать, – это добиться хотя бы некоторого условного портретного сходства.

И он решил попытаться достичь этой цели. Овал головы он мог рисовать с натуры, верхняя часть лица со скулами была такой же, как у Уллы, а нос – это он знал – был не курносым, а узким. Труднее всего оказалось нарисовать рот и подбородок. Он предпринял одну тщетную попытку, вторую, стирал, точил карандаш, снова начинал, и вид у него был почти такой же отрешенный, как у Давида.

Давид выпрямился:

– Готово!

Мартин посмотрел на рисунок и побледнел. Лицо было как лицо – большой рот, очевидно, означал, что он много говорит, а большие уши – что он умеет внимательно слушать. Но вместо глаз зияли два черных овала.

– А что с глазами?

– Когда ты умрешь, глаза тебе уже будут не нужны. Ты же сказал, что умрешь.

– Когда я умру, мне и рот будет не нужен. И уши.

Давид на мгновение задумался. Потом взял карандаш и принялся заштриховывать рот, и так давил на карандаш, что он сломался. Он заплакал, отбросил карандаш в сторону и уронил голову на руки.

– Давид, Давид!..

Мартин погладил его по голове и по спине, обнял его, притянул к себе. Давид сначала сопротивлялся, но потом сам прижался к нему.

– Я еще не скоро умру. А когда умру и отправлюсь на небо, ты проводишь меня до самой двери, мы попрощаемся, как у калитки детского сада, и я войду внутрь, а через много-много лет ты тоже войдешь туда, и я тебя встречу…

Давид покачал головой, продолжая плакать, попытался что-то сказать сквозь слезы, но Мартин его не понял. Кажется, что-то про замки' или звонки?

– Нет, там на небе на двери нет ни замка́, ни звонка. Конечно, это было бы хорошо, если бы ты мог как-нибудь зайти ко мне на полчасика, но это невозможно. И дверь там совсем не такая, как другие двери. Ты видишь ее, только когда ее открывают для тебя, чтобы пропустить внутрь. Мы попрощаемся, ты останешься, а я зайду за угол и увижу дверь.

Эта деталь заинтересовала Давида.

– За какой угол?

– Я еще не знаю.

– А как же ты тогда…

– Я потом узнаю, за какой угол. Время еще есть, спешить некуда.

Давид высвободился из его объятий, вытер мокрые щеки и нос.

– Ты мне скажешь про этот угол, когда узнаешь?

– Конечно. А пока ты не должен беспокоиться за меня и думать о моей смерти. – Он взял в руки рисунок Давида. – Нарисуешь меня еще раз? С глазами, ушами и губами? А я пойду сделаю нам горячий шоколад.

20

Вечером пришла соседская дочь, чтобы посидеть с Давидом, и Мартин с Уллой пошли в кино. Мальчик влюблен в девочку, которая влюблена в другого. Они вырастают, юноша по-прежнему любит девушку, а та по-прежнему любит другого, выходит за него замуж, он грубо с ней обращается, она с ним несчастлива, но не может его бросить. Юноша долго пытается открыть ей глаза, и наконец ему это удается. Он помогает ей уйти от мужа, развестись с ним, найти квартиру, наладить жизнь. Но она по-прежнему не любит его. Вскоре она находит другого, с которым, как уверен ее друг, она тоже не будет счастлива. Действие происходит в Стамбуле, и вся история интересна еще и тем, что главные герои взаимодействуют не только друг с другом, но и с родителями, братьями, сестрами и соседями, которые постоянно вмешиваются в их отношения, навязывают им свое мнение.

По дороге домой Улла заявила, что социальный контроль – это кошмар, что так жить невозможно, не говоря уже о любви. А ему понравилось, что история любви не ограничивается отношениями главных героев, а показана в более широком, социальном контексте. Раньше они бы вступили в дебаты и получили от спора массу удовольствия. А теперь у обоих было тяжело на сердце.

– Это было почти как в маленьком кинотеатре, в который мы тогда постоянно ходили и которого уже давно нет.

– Итальянский ресторан рядом с ним тоже закрылся.

Она положила ему руку на плечо:

– Я знаю, ты не любишь перемен.

Разве он не любил перемен? Он радовался каждому успеху Давида. Его радовали и собственные успехи, в работе, в сочинительстве. Улла права: в личной жизни он предпочитал, чтобы все оставалось неизменным. Мартин вспомнил женщину, с которой долго был вместе и которая ушла от него, заявив, что он жил с ней только по привычке. Он тогда подумал: а что плохого в том, что он привык к любви, отвел ей в своей жизни прочное, надежное место?

Любовь. То, что она несправедлива, он уже объяснил Давиду. Все ли он написал о ней, что мог написать? Этот вопрос не давал ему уснуть после ночного визита в туалет. Он лежал и вспоминал свои счастливые и неудачные романы, свои оставшиеся безответными чувства. Может, Беа – первая любовь Давида? Мартин был немного старше, когда влюбился в соседскую дочку Лотти, которая, как и он, любила животных; они вместе придумывали и разыгрывали истории про зверей. Позже он так же безуспешно пытался пробудить у нее интерес к железной дороге, как Давид безуспешно пытался заинтересовать Беа лего. Он тогда не знал, что такое любовь, что это она была причиной его влечения к Лотти и превращала игры с ней в блаженство, а ее равнодушие в муку. Мать, видя страдания сына, ласково гладила его по голове. Потом его никто