Читать книгу - "Корейская война 1950-1953: Неоконченное противостояние - Макс Гастингс"

глостерширцами после сражения на Имджингане ораторствовал в характерном для подобных выступлений духе старший китайский офицер:

Офицеры и рядовые британской армии, теперь вы в плену у Китайских народных добровольческих сил в Корее. Американские империалисты дурачат вас. Вы – орудие в руках реакционных разжигателей войны, которые противостоят борьбе корейского народа и их китайских собратьев за правое дело. Вы наемники варварского марионеточного правительства Ли Сын Мана, но вам будет дана возможность постичь в учении истину и исправиться. Бояться нечего, мы не причиним вам вреда. Дома вас ждут родные и близкие. Подчиняйтесь нашим правилам и порядкам, и вас не расстреляют[327].

Когда морского пехотинца Эндрю Кондрона вместе с полусотней других американцев взяли в плен в Долине Адского Огня 30 ноября 1950 года (в ходе кампании у Чосинского водохранилища), китайский офицер принялся, к немалому их недоумению, вещать по-английски о том, что и пленные, и захватившие их в плен – представители одного общего пролетарского братства. «Такие же пролетарии, как мы? – переспросил озадаченный рядовой. – Я думал, они долбаные коммуняки». Китаец пожал каждому руку, выдал немного трофейных сигарет и консервов и запер в ближайшей хижине. Первый конфликт с тюремщиками вспыхнул совершенно неожиданно, когда один из охранников принес кипяток в дымящейся тыкве-горлянке. У кого-то нашлось мыло, и пленные радостно принялись смывать грязь, которой они заросли за эти дни. Однако вернувшийся охранник уставился на них в священном ужасе. Он примкнул штык, и на какой-то страшный миг пленникам показалось, что сейчас он их просто заколет. Но он согнал их к стене, вопя и бранясь. А потом скрылся.

Вместо него явился офицер и отчитал их на английском. Охранник взял на себя риск и хлопоты по разведению костра, чтобы нагреть им воды для питья. Израсходовав ее на мытье, они его обидели. «Типичное “Запад есть Запад, Восток есть Восток”, – говорит Кондрон. – Мы просто не знали»[328]. Только после этого их додумались обыскать, забрали ножи, часы, зажигалки. Увели раненых. Из них, насколько Кондрон знает, ни один не выжил. Справедливости ради, учитывая примитивный уровень китайских медицинских учреждений, они и собственным раненым не могли предложить условия лучше. Однажды ночью всех ходячих пленных подняли и погнали куда-то пешком. Этот переход будет длиться почти месяц.

Сотни людей, в первую очередь раненые, умирали на марше из района боевых действий, даже не добравшись до лагеря. «Признаком скорой смерти служила повозка, следующая за колонной, – говорит Джеймс Маджури. – Если вас на нее сажали, вы вскоре замерзали насмерть». Пленных косила пневмония и дизентерия. На протяжении всего марша к лагерю пленных не отпускало ощущение, что гибели не миновать. Однажды утром, когда раздался приказ: «Все британцы на выход!» – у двух десятков королевских морских пехотинцев из отряда Эндрю Кондрона даже сомнений не возникло, что сейчас их расстреляют. Китайцы суетились и нервничали. Два часа их старший терзал британцев пропагандистскими речами и выпытывал, где офицер, который, как ему втемяшилось, среди них скрывается. Никакого офицера у морпехов не было. «Я вас не верит! Кто офицер?» Британских пленных погнали длинной колонной по одному вдоль железнодорожных путей. Кондрон раскис. В голову лезли мысли о завтраке дома в Уэст-Лотиане: кровяная колбаса, сосиски, яичница. Почему он не пошел в авиацию, как большинство его друзей? Ему стало еще жальче себя, когда он увидел стайку корейских ребятишек, потешавшихся над пленными со склона холма. За поворотом им открылась огромная яма – воронка от бомбы. Кондрон решил, что сейчас она и станет им братской могилой. Но конвойные жестами велели им пройти дальше, в дом. Все выдохнули с облегчением. Один из морпехов, Дик Ричардс, шепнул Кондрону: «Тоже дурные мысли в голову полезли, да, Красный?» У них затеплилась надежда остаться в живых.

За последующие три или четыре месяца им ни разу не представился случай помыться или раздеться, можно было разве что руки снегом потереть. Тем не менее Кондрон, как шотландский социалист, не мог не отметить, что за все время перехода китайцы ни разу не взвалили на пленных свое тяжелое снаряжение и что не только охранники, но и их офицеры, воспринимая такой порядок как должное, ежедневно выстраивались вместе с пленными в очередь за сорго. Но Кондрон, как он сам признает, только позже понял, что за этим стояла сознательная политическая цель.

Среди конвоируемых оказалось двое американских морпехов, побывавших прежде в японском плену и умевших объясняться с китайцами. Они осваивались в этих обстоятельствах легче, чем пленные из числа обычных американских армейцев. «Американские солдаты вели себя как индивидуалисты, – говорит Кондрон. – Если одному удавалось утащить что-то съестное, он забивался в угол и съедал это сам. Британские и американские морпехи были сплоченнее. Мы держались друг за друга. Когда идти было тяжело, мы подбадривали выдыхающихся: «Ну давай, чего ты! В учебке еще хуже гоняли, забыл?»

Потом от американцев, владеющих японским, пришла новость, от которой сил у всех мгновенно прибавилось: «Всех пленных отпустят домой». К их огромному изумлению, их вдруг посадили на поезд. Он покатил на юг. Так они ехали четыре или пять ночей, пережидая светлые часы в тоннелях. Под Пхеньяном их мелкими партиями перевезли на сортировочные склады, где они просидели еще неделю. Потом небольшую часть отобрали – без всякой видимой логики – и увели. Этих пленных действительно вернули на рубежи войск ООН, видимо, в пропагандистских целях, чтобы убедить Запад в беспочвенности слухов о поголовных расстрелах. Остальные стали получать больше еды: немного риса, курицу, суп. Некоторые американцы, вне себя от радости, сочиняли телеграммы и письма родным, чтобы отправить, как только их отпустят. Некоторые часами обсуждали меню первого ужина после освобождения. Британцы ввели на подобные разговоры самозапрет, строго постановив: о еде ни слова. И тут китайцы объявили: «Вы отправляетесь на север – в лагерь для военнопленных». Можно представить себе потрясение тех, кто мыслями был уже почти дома. Еще через несколько недель Кондрон помогал хоронить одного американца, который в поезде распланировал себе почасовую программу на первые семь дней свободы.

Только теперь их начали допрашивать. Они боялись допросов заранее, но действительность их озадачила. Пытаясь подготовиться, они обсуждали с американским капитаном, как отвечать на военные темы. Но таковых не последовало. Вместо этого приветливый китайский офицер сел на пол, предложил каждому стакан горячей воды и начал задавать вопросы:

– Что заниматься ваш отец? Кто работает ваш мать?

– Моя мать не работает, – ответил Эндрю Кондрон.

– Почему ваш мать не работает?

– Она домохозяйка.

– Что есть домохозяйка?

– Просто не ходит никуда на работу.

– Сколько земля иметь ваш семья?

– Есть сад за домом.

– Что растит?

– Картошка, ревень.

– Сколько корова иметь ваш семья?

– Мы покупаем молоко у молочницы.

– Что есть молочница? Сколько свинья иметь? Сколько корова?

Наконец китаец заключил с довольной улыбкой: «Ваш семья очень мало земля. Вы бедный крестьянин». Британцы неделями потешались над морпехом из лондонского Ист-Энда, который на вопрос о земле живо описал ящик с цветами под окном.

И все же, если во всей этой наивности легко углядеть комизм, холодное дыхание страха пленные чувствовали почти все время. С группой Кондрона китайские конвоиры обращались относительно сносно. Многим другим, попавшим в руки северокорейцев, доставалось по полной. Летчиков и технических специалистов отделяли от остальных и допрашивали с большим пристрастием и знанием дела. В первые месяцы плена многие офицеры подверглись жестокому обращению и месяцами сидели в карцере. Самые страшные зверства творились в плену у северокорейцев во время переходов или в лагерях вокруг Пхеньяна – во «Дворце Пака», в «Пещерах», в лагере № 9 в Кандоне.

⁂

Рядовой Генри О’Кейн из Ольстерского стрелкового попал в плен на Имджингане в апреле 1951 года и, как и морпех Кондрон, полагал, что его вместе со всей группой расстреляют. У его товарища Томми Спирса из роты В оставалось в кармане семнадцать сигарет, которые он выкурил в первые же полчаса, уверенный, что больше ему курить не доведется. На самом деле с О’Кейном и остальными обошлись вполне терпимо, выдали обычные «охранные грамоты», объявляющие их «освобожденными», а потом погнали пешком. На допросах у них, как и у Кондрона, выясняли в основном