Читать книгу - "Наполеон: биография - Эндрю Робертс"

широко распространились дезертирство и разбой. В Провансе и Вандее вновь восстали роялисты. Английская блокада расстроила внешнюю торговлю. Бумажные деньги теперь не стоили почти ничего. Налоги на землю, двери и окна, взятие в заложники подозреваемых в симпатии к Бурбонам, а также принятие в 1798 году закона Журдана – Дебреля, превратившего прежнюю массовую мобилизацию в подобие всеобщей воинской повинности, вызвали сильное недовольство населения. Даже более обычного расцвела коррупция, связанная с распределением государственных подрядов. Участие в этих делах справедливо приписывали Баррасу и другим членам Директории. Свобода печати и свобода ассоциаций подверглись серьезным ограничениям. Выборы в 1798 и 1799 годах ⅓ депутатов Законодательного корпуса повсеместно сопровождались фальсификациями. Кроме того, и это особенно важно, приобретатели национальных имуществ (biens nationaux) из среднего класса опасались за их сохранность.

Мало что вредило обществу так, как гиперинфляция, и тот, кто сумел бы ее обуздать, получил бы значительные политические дивиденды. (Членов Законодательного корпуса инфляция не печалила: они установили себе жалованье, привязав его размер к стоимости 30 000 килограммов пшеницы.) Директория отменила декрет о максимуме (1793), сдерживавший цены на основные продукты питания наподобие хлеба, муки, молока и мяса, и после неурожая 1798 года впервые за два года цена фунта хлеба превысила три су. Это привело к утаиванию запасов, бунтам и всеобщему несчастью. Хуже всего, вероятно, было то, что люди не видели способа исправить положение: конституцию могли пересмотреть лишь обе палаты Законодательного корпуса, причем вотировать изменения трижды, с промежутками в три года, а девять лет спустя еще и получить одобрение специально собранного съезда{722}. Это было едва ли осуществимо в представительном органе столь неустойчивом, каким к концу 1799 года стал Законодательный корпус. Среди депутатов были скрытые роялисты, конституционалисты-фельяны (умеренные), бывшие жирондисты, «патриоты»-неоякобинцы – и очень мало сторонников Директории. Напротив, конституции, которые Наполеон дал Цизальпинской, Венецианской, Лигурийской, Леманской, Гельветической и Римской республикам, а также осуществленные им на Мальте и в Египте административные преобразования создали ему репутацию деятельного человека и ревностного республиканца, полагавшегося на сильную исполнительную власть и централизованное управление (рецепт, годный и для метрополии).

Отметим, что Франция уже не являла собой несостоявшееся государство, как осенью 1799 года: в отдельных сферах у Директории появились причины для оптимизма. Осуществлялись некоторые экономические реформы. Россия вышла из Второй коалиции. Улучшилось положение в Вандее. Англичан изгнали из Голландии. Массена добился в Швейцарии нескольких побед, и, значит, Франции не угрожало немедленное вторжение{723}. Но всего этого было мало для того, чтобы устранить общее впечатление, что Директория обречена и, как выразился Наполеон, «груша созрела»{724}. К тому же в существовавшей политической системе места для Наполеона не было: возрастной ценз для директоров по-прежнему составлял сорок лет, но Наполеону было тридцать, и Гойе не горел желанием менять ради него конституцию.

Наполеона обвиняли, и справедливо, в том, что 18 брюмера он погубил французскую демократию. Однако английский парламент того времени вряд ли воплощал джефферсоновские идеалы: некоторые депутаты представляли лишь горстку избирателей, и до второй половины XIX века парламент оставался в цепких руках олигархов-аристократов. Хотя его приход к власти осуждали как уничтожение свободы французов, после термидорианского переворота, свергнувшего в июле 1794 года Робеспьера и приведшего к созданию Директории, случились также попытка переворота в вандемьере (1795), переворот 18 фрюктидора (1797) и Прериальское восстание (июнь 1799 года). Поэтому переворот 18 брюмера, несмотря на несомненную неконституционность, едва ли стал новым словом во французской политике. Наполеон клялся защищать конституцию и своей популярностью был в основном обязан репутации истинного республиканца. Но «когда рушится дом, время ли заниматься садом? – вопрошал Наполеон Мармона. – Необходимы перемены»{725}.

26 октября, завтракая с Тибо на улице Виктуар, Наполеон открыто критиковал Директорию и сравнил бодрость военных, участвовавших в Итальянской кампании, с апатичностью правительства. «Нация всегда такова, какой у вас хватает сообразительности ее сделать, – заявил он. – Успех группировок, партий, отделений – вина лишь властей… При хорошем правительстве нет плохих людей, как не бывает плохого войска с хорошими полководцами… Эти люди низвели Францию до уровня собственной беспомощности. Они ведут ее к упадку, и она начинает их отвергать». Еще недавно подобная откровенность могла стоить головы, однако Наполеон вполне спокойно делился крамольными мыслями с товарищем, которого надеялся привлечь на свою сторону, и закончил одним из самых постоянных своих обвинений: «И чего ждать генералам от этого правительства адвокатов?»{726}

«Нет никого малодушнее меня, когда я составляю план кампании, – заявил Наполеон Редереру 27 октября. – Я преувеличиваю все возможные в данных обстоятельствах угрозы и вред. Я прихожу в весьма удручающее беспокойство, но это не мешает мне выглядеть совершенно невозмутимым в глазах окружающих. Я похож на роженицу. И когда я разрешусь от бремени, все будет позабыто, кроме того, что поможет достичь успеха»{727}. Наполеон отнесся с таким же исключительным вниманием к планированию переворота 18 брюмера. О том, что именно делал Наполеон, нам ничего не известно (документы отсутствуют), но во время переворота, по-видимому, всякий знал, куда и зачем ему идти.

За несколько дней до переворота Директория – вероятно, догадываясь, что происходит, – предложила Наполеону на выбор посты за рубежом, а он сослался на нездоровье и уклонился от назначения. Кроме того, директоры тайно, через газетчиков, обвинили Наполеона в растрате, совершенной в Италии. Он решительно отверг обвинения{728}. Существует рассказ, относящийся к тому периоду. Заговорщики вместе с Наполеоном собрались в доме Талейрана, когда с улицы послышались громкие голоса. Решив, что их готовятся схватить, заговорщики потушили свечи, поспешили на балкон и, к своему огромному облегчению, лицезрели склоку из-за столкновения экипажей, с участием игроков, возвращавшихся из Пале-Рояля{729}.

Их замыслу очень помогло принятие 29 октября закона, согласно которому выплаты государственным подрядчикам приостанавливались до проверки их отчетности. Финансировавший заговор поставщик Жан-Пьер Колло, протеже Камбасереса, почувствовал, что терять ему нечего{730}.

Наполеон решился перейти свой Рубикон, когда на следующий день он обедал с Баррасом в Люксембургском дворце (там жили и работали все члены Директории). После обеда Баррас сказал, что генерал Габриэль Эдувиль (его Наполеон считал «безмерно посредственным человеком») должен стать президентом и «спасти» республику. Хотя Эдувиль был при Вальми, его недавно изгнали из Сан-Доминго (совр. Гаити) чернокожие националисты-революционеры под руководством Туссен-Лувертюра. К тому же Эдувиль явно не годился в президенты. «Что касается вас, генерал, – сказал Баррас Наполеону, – то вы намерены вернуться к армии; а я, больной, непопулярный, истерзанный, гожусь лишь в отставку»{731}. Наполеон, по одному его собственному воспоминанию, молча уставился на Барраса. По другой версии, Наполеон ответил так, чтобы убедить собеседника в своей проницательности. «Он потупил взгляд и пробормотал себе под нос несколько замечаний, сразу положивших конец моим сомнениям. Из его квартиры в Люксембургском дворце я спустился в квартиру Сийеса… Я сказал ему, что решил действовать заодно с ним»{732}.

Баррас, увидев, что совершил ужасную ошибку, на следующее утро, в 8 часов, отправился на улицу Виктуар и попытался исправить положение, но Наполеон ответил, что «устал, нездоров, что после сухого климата аравийских песков не может привыкнуть к влажности атмосферы в столице», и закончил разговор «подобными банальностями»{733}. 1 ноября Наполеон в доме Люсьена тайно встретился с Сийесом, чтобы обсудить детали заговора, к которому уже примкнули Талейран и Фуше.

Жозеф Фуше был необычным шефом полиции. Ораторианец, до 23 лет намеревавшийся посвятить себя служению церкви, в 1793 году Фуше стал якобинцем и голосовал за казнь Людовика XVI. Власть интересовала его больше идеологии. Фуше сохранил связи с роялистами и, будучи вождем антиклерикалов, покровительствовал священникам, особенно ораторианцам. «Все знали эту особу, – писал будущий адъютант Наполеона граф Филипп-Поль де Сегюр, – среднего роста, с волосами цвета пакли, гладкими и жидкими, подвижной худобой, длинным, живым лицом с гримасой возбужденного хорька; вспоминается его взгляд – проницательный, однако бегающий, его воспаленные глазки, немногословная, отрывистая речь, соответствующая его беспокойному, тревожному поведению»{734}.

Осведомителями