Читать книгу - "Наполеон: биография - Эндрю Робертс"

лично и принести клятвы верности двум палатам»{749}. Это был ловкий ход: внушить им, что Наполеон защищает палаты, хотя в тот самый момент он лишал их власти.

Сийес, пустивший в ход свое влияние, позаботился, чтобы к 8 часам утра Совет старейшин в Тюильри принял необходимые декреты, в том числе объявляющий Наполеона командующим Национальной гвардией и 17-м округом, притом что формально это решение зависело от военного министра, который подчинялся Директории, а не Совету старейшин{750}. Вторым декретом Совет старейшин переносил заседание из Тюильри в Сен-Клу с тем, чтобы «восстановить мир в стране», и предлагал парижанам «сохранять спокойствие», поскольку «вскоре Законодательный корпус вернется… [к ним]»{751}. Тех членов Совета старейшин, которые могли воспротивиться переносу, просто не известили должным образом (одна из древнейших политических уловок) о чрезвычайном (и чрезвычайно раннем) заседании. Гойе, не понимавший, что происходит, доверчиво подписал декрет.

Наполеон, узнав о назначении, надел генеральский мундир и в 10 часов явился в Тюильри, где нашел Себастьяни де ла Порта и его драгун. Новый военный министр, неоякобинец Эдмон Дюбуа де Крансе, под страхом смертной казни запретил любые передвижения войск в столице без своего распоряжения. Этот запрет просто проигнорировали. В Совете старейшин Наполеона встретили чрезвычайно торжественно. Он произнес речь, призвав нацию к единению, и имел успех. «Вы – мудрость нации, – льстил Наполеон, – от вас в этих обстоятельствах зависит указать меры к спасению нашей страны. Я пришел сюда, окруженный всем генералитетом, чтобы пообещать вам их всемерную поддержку. Я назначаю генерала Лефевра своим заместителем. Я добросовестно выполню поручение, которое вы мне доверите. Не стоит пытаться искать в прошлом примеры того, что происходит: ничто в истории не напоминает конец XVIII века»{752}. Расчетливый и храбрый Франсуа-Жозеф Лефевр, сын мельника, в начале революции был сержантом, сражался в Бельгии и Германии. Казалось, он воплощал республиканские добродетели, и это успокоило слушателей.

Тем вечером Наполеон проезжал площадь Революции, где были обезглавлены Людовик XVI, Мария-Антуанетта, Дантон, Бабёф, братья Робеспьеры и многие, многие другие, и будто бы сказал сообщникам: «Завтра мы или будем спать в Люксембургском дворце, или кончим здесь»{753}.

В День второй, 10 ноября (19 брюмера), Наполеон встал в 4 часа и поскакал в Сен-Клу. Тем временем Гойе в Люксембургском дворце разбудил Евгений, сын Жозефины, доставивший директору с супругой приглашение на завтрак в 8 часов (предполагалось, что их возьмут под домашний арест). Дюбуа де Крансе обвинил Наполеона в подготовке переворота, но Гойе отказался верить слухам. Он спросил у министра полиции о новостях, и Фуше ответил: «Что нового? По правде сказать, ничего»{754}. Гойе не был настолько наивен и на завтрак у Жозефины отправил только жену – ее подругу. Лавалетт записал, что Жозефине пришлось «унять тревогу мадам Гойе, чтобы привести к покорности ее мужа»{755}.

Позднее тем же утром Моро приехал к Люксембургскому дворцу и убедил стражу перейти на его сторону. Арестовав директоров Барраса, Гойе и Мулена, он потребовал их отставки. Талейран и Брюи уговорили Барраса, предложив ему взамен сохранить большое поместье и все наворованное за много лет пребывания у власти{756}. Гойе и Мулена удерживали более суток. На следующий день они уступили[82]. Талейран, как обычно, извлек выгоду из сложившегося положения. Много лет спустя, когда Наполеон спросил, как он сделал состояние, Талейран беззаботно ответил: «Нет ничего проще. 17 брюмера я купил ренты (rentes; государственные ценные бумаги) и продал их 19-го»{757}.

В Сен-Клу Наполеон предстал перед Советом старейшин, но нам его посредственное выступление, видимо, читать проще, чем депутатам было слушать:

Вы стоите на вулкане. Республика больше не имеет правительства; Директория распалась, партии волнуются; настало время принять решение. Вы призвали в помощь своей мудрости меня и моих товарищей по оружию. Время не терпит, вы безотлагательно должны принять меры. Знаю, мы говорим о Цезаре, о Кромвеле – как будто нынешнее время можно сравнить с былым. Нет! Я желаю лишь безопасности республики, желаю поддержать решения, которые вы готовитесь принять{758}.

Наполеон обратился к гренадерам, заметив их шапки у дверей палаты: «Обманывал ли я вас когда-нибудь? Предавал ли свои обещания, когда в походе, среди лишений, я сулил вам победу и изобилие, когда сам вел вас от победы к победе? Скажите сейчас, было это в моих интересах или в интересах республики?» Разумеется, солдаты выслушали с восторгом, но следом поднялся Ленгле, член Совета старейшин, и громко произнес: «Генерал! Мы приветствуем сказанное вами. Теперь поклянитесь вместе с нами в верности Конституции III года – единственному, что теперь может сохранить республику». Это предложение было встречено «мертвой тишиной»: Наполеон угодил в ловушку. Он на мгновение растерялся и заявил: «Конституции III года больше нет: вы нарушили ее 18 фрюктидора, когда правительство покусилось на независимость Законодательного собрания». Кроме того, он напомнил о Прериальском перевороте (поскольку конституция «нарушена… необходимо новое соглашение, новые гарантии») и не стал подчеркивать, что среди главных зачинщиков переворота во фрюктидоре был он сам{759}.

Наполеон, довольно благожелательно встреченный в Совете старейшин и ободряемый товарищами снаружи, отправился в Оранжерею, метрах в девяноста оттуда, где заседал Совет пятисот. Там он получил совсем иной прием. Промежуток между Днем первым и Днем вторым дал оппозиции время помешать введению временного консульства, которое готовились предложить Наполеон и Люсьен. В Совете пятисот было вдвое больше депутатов, к тому же в нем участвовало гораздо больше неоякобинцев, и убедить эту палату всегда было труднее. В самом начале заседания Совета, также открывшегося в полдень, члены палаты поименно подтвердили присягу на верность Конституции III года{760}. Люсьену, Буле де ла Мерту и всем бонапартистам пришлось клясться в алфавитном порядке, и эта процедура сопровождалась со стороны неоякобинцев обвинениями в лицемерии. Эти клятвы позволили депутатам произнести краткие славословия конституции, выслушанные их стражей.

Когда явился Наполеон со своими товарищами-офицерами и другими военными, молодые депутаты из левых, увидя вооруженных людей в собрании народных представителей, изобразили возмущение. Наполеон вошел один. Чтобы добраться до трибуны, ему пришлось преодолеть половину зала. Депутаты стали кричать на него. Один из свидетелей, неоякобинец Жан-Адриен Бигонне, слышал, как Наполеон кричал в ответ: «Я не хочу партийщины, это должно прекратиться; я больше не хочу этого!»{761} Бигонне вспоминал: «Признаться, меня возмутил категорический тон, исходящий от предводителя вооруженных сил в присутствии носителей законной власти… Это ощущение опасности было заметно почти на каждом лице». Наполеон был «бледен, взволнован, нерешителен». Поскольку казалось, что ему угрожает физическая опасность, в зал вошли Лефевр и четыре дюжих гренадера (рост одного был больше 183 сантиметров даже без медвежьей шапки) с оружием и окружили его. Это лишь разозлило собрание{762}.

Депутаты стали кричать: «Долой тирана!», «Кромвель!», «Тиран!», «Долой диктатора!» («À bas le dictateur!»), «Вне закона!» («Hors la loi!»){763} Эти призывы не предвещали заговорщикам ничего хорошего: во времена террора, а он закончился всего пятью годами ранее, объявление кого-либо вне закона нередко предвещало казнь, а крик «Долой диктатора!» в прошлый раз звучал, когда на эшафот взошел Робеспьер. Люсьен – президент Совета – попытался водворить порядок, стуча молотком и громко призывая всех замолчать, но в это время несколько депутатов, покинув свои места, стали улюлюкать, толкать, трясти Наполеона. Кто-то схватил его за высокий расшитый воротник, и Лефевру и гренадерам пришлось встать между ним и разъяренными депутатами{764}.

Наполеон заранее отправил Лавалетта в Оранжерею сообщать известия обо всем происходящем. Лавалетт вспоминал, что Наполеона «так сильно стиснули депутаты, его штабные офицеры и гренадеры… что мне на мгновение показалось, что его раздавят. Он не мог ни пройти вперед, ни вернуться»{765}. В итоге Наполеона вытолкнули из Оранжереи, причем гренадер