Читать книгу - "Наполеон: биография - Эндрю Робертс"

маловероятно, отчасти потому, что в тот день не пролилось ни капли крови – ни Наполеона, ни кого-либо еще. Многие в те времена носили карманные ножи для бытовых нужд, от очинки перьев до вскрытия устриц, но едва ли для самозащиты, и их было просто спрятать под длинной бархатной тогой депутата Совета пятисот.

Конечно, тогда Люсьен и Мармон объявили солдатам, что против Наполеона обратили кинжал, и Лавалетт утверждал, что оружие держал Бартелеми Арена, корсиканский депутат-антибонапартист, но никто, кроме него, этого не видел. (23 брюмера Арена написал в Le Journal des Républicains письмо и объяснил, что он находился в противоположном конце зала, но из предосторожности все же покинул Францию{789}.) Автор-антибонапартист ранней четырехтомной истории переворота, опубликованной в 1814 году, утверждал, что, когда раздались крики «Кромвель!» и «Тиран!», «пятьдесят депутатов приблизились к нему [Бонапарту], теснились, говорили с ним, по-видимому, толкали; один, вытащив кинжал, нечаянно оцарапал руку гренадера, стоявшего ближе всех к генералу, бросил оружие и скрылся в толпе»{790}. Как в указанной ситуации можно «нечаянно оцарапать» кого-либо кинжалом, не пояснялось, и гренадера Тома, по-видимому, слегка оцарапали, когда порвали (а не разрезали) рукав его мундира{791}.

Впервые о кинжале упомянула Le Moniteur 23 брюмера. К тому времени бонапартисты подчинили себе аппарат пропаганды. Ни одна другая газета не поведала о кинжале, но предполагаемое покушение во многом оправдало разгон депутатов и стало популярной темой литографий и гравюр, которые вскоре начали появляться. Так, через год в Лондоне напечатали гравюру «Бонапарт в Законодательном корпусе»: Наполеон храбро противостоит разъяренным, потрясающим кинжалами депутатам. «Генерал Бонапарт, – гласил его приказ по войскам от 11 ноября, – выражает свое особое удовлетворение отважным гренадерам, покрывшим себя славой при спасении жизни своего генерала в момент, когда он мог пасть под ударами депутатов, вооруженных кинжалами»{792}. Тома, которого представили героем, получил пожизненную пенсию в 600 франков, бриллиантовый перстень стоимостью 2000 экю и поцелуй Жозефины на официальном завтраке три дня спустя[83].

Возникает вопрос: почему в защиту конституции не был пущен даже перочинный нож – пусть не в Сен-Клу, а в Париже? Если бы Директория или Совет пятисот пользовались поддержкой народа, в ту же ночь в Париже и других крупных городах Франции, когда там узнали о случившемся, появились бы баррикады. Но ни баррикад, ни стрельбы не было. Население рабочих районов (например, Сент-Антуанского предместья) отнюдь не питало любви к Директории, поэтому не возмутилось. Зато курс трехпроцентных облигаций на бирже вырос с 11,4 (за день до переворота) до 20 франков (неделю спустя){793}. Далеко от Парижа наблюдалось некоторое сопротивление. Власти департаментов Па-де-Кале, Юра и Восточные Пиренеи выразили свою обеспокоенность, но никто не был расстроен настолько, чтобы затевать гражданскую войну с консулатом и Наполеоном, и очень скоро все успокоились.

Смысл 18 брюмера, однако, заключался не в ликвидации Директории (по-видимому, она в любом случае бы пала), а в фактическом роспуске обеих палат и отмене Конституции III года. Законодательный корпус не так уж страдал от непопулярности Директории. Неоякобинцы не представляли большой угрозы, нации не угрожала непосредственная опасность. И все же Сийес и Наполеон почти без сопротивления народа распустили и Совет старейшин, и Совет пятисот. После десятилетия революции многие французы жаждали твердой руки и считали, что парламентские процедуры этому мешают – как и конституция, которую было почти невозможно изменить. Таким образом, они согласились с временным сворачиванием представительной демократии, чтобы позволить Наполеону и другим заговорщикам разрубить гордиев узел. Парижанам было все равно, силой или миром Наполеон получил власть. Армейские офицеры ценили порядок, дисциплину и практичность, а эти добродетели он теперь ставил выше свободы, равенства и братства, и в то время французский народ с ним соглашался. Наполеон сумел дать Франции идею национального успеха, а (как он сам выразился) «эти директоры совсем не знали, что делать с воображением нации»{794}. Своей привлекательностью Наполеон был обязан не только победам, но и тем, что он принес мир народу, уставшему от войны.

Современники не считали 18 брюмера государственным переворотом, хотя, разумеется, это был настоящий переворот, а сам этот термин широко употреблялся (так обозначили события в термидоре). С точки зрения современников, то были просто «дни» (les journées). Несмотря на театральность произошедшего (Люсьен направил клинок в грудь Наполеону, Тома получил бриллиантовый перстень за подвиг, которого не совершал, и так далее), неоякобинцы оказались опаснее, чем считалось, и если бы гвардейцы Законодательного корпуса остались верны Совету пятисот, то заговорщики очутились бы в большой опасности. На следующий день после переворота, во исполнение собственного пророчества, Наполеон и Жозефина спали в Люксембургском дворце. Они разместились в апартаментах Гойе на нижнем этаже, в правом крыле, выходящем на улицу Вожирар, всего в сотне метров от церкви Святого Иосифа, где пятью годами ранее Жозефина едва не рассталась с жизнью.

Часть вторая

Господство

Консул

Если он продержится год, то далеко пойдет.

Талейран о консуле Наполеоне

Массы… нужно направлять так, чтобы они не догадывались об этом.

Наполеон – Фуше, сентябрь 1804 года

В 10 часов 11 ноября 1799 года, в дождливый понедельник, Наполеон в гражданском платье приехал в сопровождении шести драгун в Люксембургский дворец и прошел в зал, где ранее заседала Директория{795}. Успешно осуществив один переворот, временный консул[84] Наполеон сразу планировал второй – против своего главного сообщника. Сийес подготовил уже две французские конституции, в 1791 и 1793 годах, и Наполеон не считал, что революцию спасет третий проект Сийеса, предусматривающий сдержки и противовесы единоличной власти. Позднее он отозвался о Сийесе так: «Он не человек действия. Мало зная о человеческой природе, он не знал, как заставить людей действовать. Его штудии всегда вели его по пути метафизики»{796}.

При первой встрече трех консулов Дюко сказал Наполеону: «Нет смысла голосовать, кому председательствовать. Это место по праву ваше»{797}. Когда Сийес скривился, Наполеон предложил компромисс: председатели меняются каждые сутки, по алфавиту (то есть начиная с него, Бонапарта). Наполеон занял большое кресло в центре стола, которое прежде занимал президент Директории и которое впоследствии стало его постоянным местом. «Ну же, – понукал он коллег. – Принесем клятву. Мы торопимся»{798}. С точки зрения Наполеона, движущей силы консулата, почти не имело значения, кто кем формально руководил: на заседании присутствовали всего три человека, а выдвигал большую долю обсуждаемых идей и содействовал их реализации, как правило, именно Наполеон.

Уже на следующий день после переворота Париж заполнили плакаты с изложением событий в версии Наполеона («двадцать убийц бросились на меня и направили [кинжалы] мне в грудь») и его призывом к национальному единству. Ни Сийес, ни Дюко не упоминались. «Разгон агитаторов вернул консервативным, охранительным и либеральным идеям их законное место», – гласили плакаты, взывавшие к французам, которым надоела Директория и которые не считали, что правительство во главе с удачливым генералом окажется хуже нее{799}.

Сторонники Наполеона всю ночь печатали и расклеивали плакаты. Сийес и его сторонники действовали гораздо менее энергично. Когда Буле де ла Мерт (председатель комитета из 7 человек, назначенного временной комиссией из 50 членов для выработки новой конституции) пришел к Сийесу за проектом, тот смог предъявить ему лишь ворох заметок. Буле де ла Мерт и Сийес засели за первый вариант, позднее переработанный конституционалистом Пьером Дону, бывшим жирондистом{800}. Вскоре Редерер предупредил Наполеона, что Сийес намерен предложить следующую схему: Великий электор (Grand Electeur) [назначает и] надзирает за работой двух консулов (один ответствен