Читать книгу - "Наполеон: биография - Эндрю Робертс"

приготовить парад с демонстрацией захваченных знамен и пленных. «Хотя мы надели все лучшее, что у нас было, – вспоминал об этом Догро, – мы являли собой жалкое зрелище; мы испытывали недостаток во всем… У большинства из нас не было шляп и обуви»{676}. Виднейшие шейхи съехались в Каир, чтобы приветствовать Наполеона и «выразить величайшее удовлетворение его возвращением», хотя в их искренности можно было усомниться{677}. Наполеон потерял в Сирийском походе около 4000 человек – гораздо больше 500 убитых и 1000 раненых, о которых он доложил в Париж{678}. Через неделю после возвращения в Каир Наполеон приказал Гантому отправиться в Александрию и приготовить фрегаты венецианской постройки «Carrère» и «Muiron» (названный в честь его адъютанта) к долгому тайному путешествию.

«Мы хозяева всей пустыни, – 28 июня написал Наполеон Директории, – и расстроили планы врага на этот год»{679}. Первое – пустое хвастовство, второе – неправда: к берегам Египта уже направлялся турецкий флот. 15 июля, как раз когда Наполеон вместе с Монжем, Бертолле и Дюроком выбрался из пирамиды Хеопса, ему сообщили о прибытии турок к Абукиру{680}. Наполеон объяснил Большому дивану, что в составе экспедиционной армии есть и русский контингент, то есть те, кто «презирает верующих в единство Аллаха, поскольку, согласно их лжи, богов три» (ловкая попытка обратить православие против самих же русских и воззвать к чувствам мусульман){681}. Наполеон снабдил отправленного в Александрию Мармона – который, как он полагал, скоро окажется в осаде – инструкциями, как предупредить внезапное нападение (например, «спать лишь днем», «бить зорю задолго до рассвета», «добиться, чтобы ни один офицер ночью не раздевался» и держать на привязи снаружи городских стен большое количество собак){682}.

Наполеон отправил всех солдат, которых ему удалось собрать, из Каира в Александрию, куда вечером 23 июля прибыл и сам. Ночь многие провели под звездами, завернувшись в плащи. Приближаясь к Александрии, они узнали, что турки обезглавили в присутствии своего предводителя Мустафы-паши захваченных в форте Абукир солдат немногочисленного французского гарнизона. «Эти вести произвели очень плохое впечатление, – записал Догро. – Французам был отвратителен столь жестокий способ ведения войны»{683}. После Яффы это выглядело лицемерно, но два дня спустя, когда 8000 солдат Наполеона разбили на мысе Абукир 17-тысячную армию турок, мамлюков и бедуинов, французы почти не брали пленных. «Нам пришлось перебить их всех до единого, – писал Лавалетт, – но они дорого продали свои жизни»{684}. Ланн, Мюрат и Клебер просто загнали множество турок в море. «Если бы это была европейская армия, – писал Догро, – мы взяли бы три тысячи пленных. Здесь же мы получили три тысячи трупов»{685}. (В действительности – до 5000.) Мы видим здесь полнейшее безразличие к судьбе неприятеля, не относящегося ни к «белым», ни к христианам{686}.

Теперь, когда был разбит второй десант турок и Египту пока ничто не угрожало, Наполеон решил как можно скорее вернуться в беззащитную Францию, противостоявшую новой коалиции во главе с Англией, Россией и Австрией. Впоследствии Наполеона упорно обвиняли в том, что он бросил своих солдат, но на самом деле он шел на звук канонады: лучшему французскому полководцу было нелепо оставаться на Востоке, второстепенном театре войны, когда вторжение угрожало самой Франции[77]. Наполеон покинул Египет, не известив Клебера и Мену. Чтобы отвести всем глаза, Наполеон даже приказал Клеберу явиться в Розетту для встречи с ним, а сам отправился к морю. Пытаясь подсластить пилюлю, к приказу принять командование он присовокупил чрезвычайно длинное письмо с инструкциями и пообещал Клеберу «отдельно позаботиться» о присылке театральной труппы, «очень важной для армии и для начала перемен в обычаях этой страны»{687}. Когда прямодушный эльзасец узнал, что Наполеон (которого Клебер называл «корсиканским карликом») уехал, он заявил штабу: «Этот мерзавец сбежал, навалив полные штаны дерьма. Вернувшись в Европу, мы размажем дерьмо по его лицу»{688}. Этого удовольствия Клебера лишил 24-летний студент Сулейман аль-Халаби, в июне 1800 года заколовший его кинжалом. (Аль-Халаби посадили на кол, проткнувший тело от ануса до груди{689}.)

Наполеону, отнюдь не трусу, потребовалось большое мужество для того, чтобы пуститься по Средиземному морю – в то время фактически английскому озеру. Он отплыл 23 августа из Бейда (14,5 километра от Александрии) с большинством офицеров своего штаба, в том числе с Бертье, Ланном, Мюратом, Андреосси, Мармоном, Гантомом и Мерленом, а также учеными Монжем, Виван-Деноном и Бертолле. Наполеон взял с собой и одетого мамлюком юношу-раба (по различным свидетельствам, в возрасте от 15 до 19 лет и родом из Грузии) по имени Рустам Раза, подарок каирского шейха эль-Бекри. Рустам стал телохранителем Наполеона и следующие пятнадцать лет каждую ночь засыпал у его дверей, вооруженный кинжалом{690}. «Ничего не бойся, – сказал Наполеон Рустаму, которого продали в рабство одиннадцатилетним и который боялся моря. – Скоро мы окажемся в Париже и найдем там много красивых женщин и много денег. Вот увидишь, мы будем очень счастливы, счастливее, чем в Египте!»{691} Наполеон приказал Дезе, все еще гонявшемуся за Мурад-беем, и Жюно, который оказался слишком далеко от места отправления, остаться в Египте. В письме к Жюно он упомянул о своей «нежной дружбе к нему», называя Жюно на ты (tu){692}.

Наполеон объявил войскам, что во Францию его вызвало правительство, и это было правдой{693}. «Мне больно оставлять солдат, к которым я так привязан, – сказал он, – но это ненадолго»{694}. 22 августа Наполеон поднялся на борт «Muiron» и на следующее утро в 8 часов отплыл, в сопровождении «Carrère», с северо-восточным ветром, который дул два дня и, к его счастью, унес его оттуда, где могли крейсировать английские корабли. Два неповоротливых фрегата венецианской постройки отправились во Францию непрямым путем: вдоль побережья Африки до Туниса, а после на север, к Сардинии. «Во все время скучного плавания вдоль побережья мы не видели ни одного паруса, – вспоминал Виван-Денон. – Бонапарт, равнодушный пассажир, погрузился в геометрию и химию и, давая отдых уму, принимал участие в наших увеселениях»{695}. В пути, а также занимаясь с учеными, Наполеон «рассказывал истории с привидениями, и делал это очень хорошо… Он упоминал о Директории не иначе как с сарказмом, приправленным пренебрежением»{696}. Бурьенн до глубокой ночи читал Наполеону исторические сочинения, даже тогда, когда тот страдал от морской болезни. «Когда он потребовал биографию Кромвеля, – вспоминал Виван-Денон, – я подумал, что мне не суждено поспать»{697}. Оливер Кромвель (революционер-консерватор, полководец, свергший правительство, которое презирал) станет для Наполеона образцом в большей степени, чем мог предположить Виван-Денон.

Виван-Денон записал, что Корсика стала «первым увиденным дружественным берегом». 30 сентября в Аяччо «салютовали батареями обоих бортов; все население поспешило в лодки и окружило наши фрегаты». Лавалетт вспоминал, что вид Аяччо «глубоко тронул» Наполеона: это выражение в ту эпоху, как правило, означало слезы{698}. На Корсике Наполеон обедал с давними сторонниками и соратниками, взял у Жозефа Феша некоторую приготовленную для него сумму наличными и «читал в газетах печальную историю» бедствий французов в Италии и Германии{699}. В доме Бонапартов теперь можно осмотреть комнату, в которой он жил. Тогда он в последний раз переступил порог дома, в котором прошло его детство.

6 октября Наполеон со спутниками отплыл из Аяччо в Йер. Два дня спустя, когда в 18 часов появились паруса нескольких английских кораблей, Гантом захотел вернуться на Корсику. Отдав первый и последний в том путешествии приказ на море, Наполеон распорядился идти во Фрежюс на Лазурном берегу, недалеко от Канн. В полдень 9 октября 1799 года, в среду, он сошел на берег Франции в бухте неподалеку от Сен-Рафаэля. В тот же вечер Наполеон выехал в Париж. Это было удивительное путешествие, и с 1803 года Наполеон держал на рабочем столе модель корабля «Muiron». Впоследствии он повелел превратить корабль в «памятник и поместить туда, где он сохранится несколько столетий… Я стану очень мнительным, если с фрегатом что-нибудь случится»{700}. (Корабль отправили на слом в 1850 году.)

Спустя почти год