Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

этаж в давно знакомую квартиру: только лишняя нагрузка на сердце. Но ведь тогда я был молод. И когда мне было тяжело, я вспоминал свою обиду. Ладно, – она думала, что я такой, а на самом деле я вот какой! Я могу работать и учиться, и многое на свете могу!

Когда я учился на первом курсе, я осмелился прочитать на литгруппе свой рассказ – это был не первый рассказ, но предыдущие я и сам считал неудачными и никому не показывал. А в этом говорилось о том, как я работал на стройке бумкомбината и какие люди работали рядом со мной. Было там и об этой девушке. Только в рассказе звали ее не Верой, а Анжеликой, – это имя казалось мне необычайно красивым. И потом, у той, у настоящей, девушки был обыкновенный, хоть и приятный голос, а у Анжелики «голос переливался и звенел, как серебряный колокольчик». И конец рассказа был трагический. Герой, узнав, что красавица его не любит, стал моряком и однажды спас утопавшую девушку, которая при ближайшем рассмотрении оказалась той самой Анжеликой. И она полюбила его, но моряк ушел, скрылся навсегда, и потом она узнала, что корабль погиб у скал Занзибара.

И вот, когда ребята на литгруппе выслушали мой рассказ, они сказали, что там, где речь идет о работе, о товарищах по стройке, – там у меня не так уж плохо получается. Но зато над концом рассказа и даже над именем героини они просто смеялись. А про колокольчик кто-то осмелился сказать, что такие колокольчики подвешивают на шею коровам. И я разорвал рукопись. Но потом я написал этот рассказ по-другому, проще, и снова прочел его литгрупповцам. И мне сказали, что теперь получается лучше. И долго я еще с ним возился, а затем снес в журнал. И его не бросили в корзину, а попросили исправить кое-какие места и напечатали. Следующий рассказ получился плохим, зато третий был напечатан сразу. Так я постепенно составил первую книгу рассказов. А вернувшись с войны, я написал повесть. Вначале мне очень хотелось, чтобы до Веры дошли мои рассказы. Я не хотел их ей посылать, я именно хотел, чтобы они сами дошли до нее. Чтобы она вдруг раскрыла журнал и прочла мое имя, и прочла, что я написал, – и чтобы ей стало обидно, что она когда-то отвернулась от меня. Но потом мне стало все равно – прочтет она или не прочтет. Годы шли, я полюбил другую девушку, женился и все реже вспоминал свою неудачную первую любовь.

Наверное, первая любовь и не должна быть счастливой. Она сама по себе – счастье, если даже нам и не везет. Она дана нам для воспоминаний. Это – платиновый эталон. Где-то в Палате мер и весов, в глубоком подвале, под стеклом, на черном бархате покоятся платиновые эталоны метра и килограмма. Никто не мерит этим метром сукно на костюм, и никто не кладет на весы этот килограмм. Нам отмеряют драп и ситец деревянными метрами, а хлеб и крупы взвешивают чугунными гирями, и все это не так уж плохо. Но где-то там, глубоко в подземелье, хранятся платиновый метр и платиновый килограмм. И если землю вдруг заденет хвостом комета или случится атомная война – там, где-то в глубине, в тайнике, сохранятся эталоны метра и килограмма. И можно будет найти меру вещам.

Так размышлял я, шагая по Нижнеполянску. Улицы в этот час были малолюдны, и никто не мешал мне идти и думать о своем. Иногда меня обгоняли трамваи пятого маршрута; никого не спрашивая, я знал, что иду правильно. Легко и равномерно шагал я по асфальту, и улица плавными толчками, как пульсирующий конвейер, двигалась мне навстречу. Я не узнавал города. Не было деревянных домиков, не было длинных заборов, не было узких переулочков; не было всего того, что я помнил. Сплошь каменные дома. Некоторые из них успели постареть. В трещинках цоколей росла трава, к торцовым стенам прислонились деревья: природа уже привыкла к этим домам, была с ними запанибрата, – а ведь она привыкает не сразу.

А вот и городской сад с искусственным насыпным холмом посредине. Сад я сразу узнал – он остался островком прошлого среди всего нового. Вот в этом саду мы встречались с Верой.

Я свернул в аллею и тихо поднялся на холм. Я шел, глядя в землю и вспоминая тот деревянный городок, который был так хорошо виден с этого холма. Взойдя на вершину, я поднял голову – и большой каменный город словно выпрыгнул из-под земли на место того, прежнего. И только одно знакомое строение осталось от прошлого – церковь. Стоит, как стояла, и даже, по-видимому, действует, потому что стены побелены и крыша покрыта ярко-зеленой краской. Но тогда это было самое высокое сооружение в городке, а теперь церковка стала совсем маленькой из-за окруживших ее больших домов. Будто съежилась.

Я спустился с холма и вышел на улицу с другой стороны сада – там, где прежде стояла часовенка Ильи Пророка. На этом месте когда-то убило молнией купца, и вот его наследники, может страха ради божия, а может в благодарность Илье за быстрое получение наследства, поставили здесь каменную часовню. Он и сейчас стоит, этот каменный домик. Но в нем уже не горят свечи, и нет у входа кружки для сбора даяний. И нет внутри иконы, где святой восседал среди туч и молний. На эту жилплощадь давно въехал трансформатор, и на двери из гофрированного железа висит дощечка с молнией: «Опасно! Трансформатор работает!»

Где-то здесь, где-то недалеко отсюда стоял дом, в котором жила Вера. По тогдашним временам это был хороший дом. Конечно, деревянный, но крытый железом, обитый вагонкой, крашенный лиловатой масляной краской. Дом был что надо, как говорили тогда. Мне просто повезло, что меня хоть временно пустили туда пожить.

* * *

Сперва я жил в строительном общежитии, в бывшем монастыре. В келье нас поместилось четверо, в том числе некий Вася Кирюшенский. К общежитию мне не привыкать было, так как я рос в детском доме, но из-за этого Кирюшенского мне все-таки пришлось уйти, хоть мы с ним и дружили. Дело в том, что по вечерам он пил и шумел и мешал мне заниматься, а я тогда уже готовился к поступлению на рабфак. И это бы еще с полбеды, если бы он шумел только по вечерам, но беда в том, что он по ночам очень кричал во сне и никому не