Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

Карцев вошел на лестницу, и на него дохнуло сырым застоявшимся холодом. Здесь было темно, но света ему и не надо было, – он ходил по этой лестнице много лет, и едва поставил ногу на первую ступеньку, как включилась привычка и повела его выше, на третий этаж.

Дойдя до площадки, он подошел к двери и, не ошибаясь ни на миллиметр, в темноте нажал на кнопку звонка. Но, нажав на кнопку, он вспомнил, что току в городе нет, и отдернул руку. Не решаясь постучать, он встал у двери.

– Лучше буду сейчас знать заранее, не входя в дверь, что Лены нет в живых, – ведь так оно и есть, наверное, – твердо решил он (а про себя тихонько подумал: «Если буду так думать, значит все будет наоборот, значит она встретит меня»). И он начал стучаться.

Стучался он долго. Наконец где-то далеко, в конце коридора, послышались шаги, и Карцев понял, что это идет кто-то чужой, а не его жена: их комната была самой ближней.

Так и есть – дверь ему отворила Гаврилова, старуха-пенсионерка. «Ну, раз она жива, то Лена и подавно», – подумал Карцев.

– Здравствуйте, – сказал он. – Где Лена, что с ней?

– Померла, померла Елена Васильевна, – сказала старуха так, будто хотела успокоить этим известием Карцева.

– Что с ней? – повторил он, хотя все хорошо расслышал.

– Больше недели, как померла, – продолжала старуха. – Ее дворничиха на Смоленское повезла, да не могла сама довезти, тоже слаба, так какой-то военный незнакомый помог санки довезти и хоронить помог.

Старуха замолчала, – видно, говорить ей было трудно. Отдышавшись, она спросила:

– Скоро вы блокаду-то с нас снимете?

– Теперь скоро, – глухо ответил Карцев и вошел в свою комнату.

Здесь он чиркнул спичку и увидал на столике возле двери жестяную лампу. Она была без стекла, но керосин в ней был. Карцев зажег ее, слабый свет заплясал на кончике фитиля. Он подвинтил колесико – свет стал ярче.

Часть мебели пошла на топливо, от этого комната казалась просторней; на кровати не было одеяла – Карцев сразу догадался, на что оно пошло. Но какая-то тень уюта еще сохранилась в комнате: на верхней полке этажерки белела кружевная салфетка, стояли безделушки; карандаш губной помады лежал у ног фарфорового пингвина; поблескивали флаконы.

По старой привычке он посмотрел на столик у дивана: там она всегда оставляла записки, если уходила куда-нибудь. И сейчас, подсунутая краешком под будильник, там лежала записка. Смахнув с листка густую пыль и копоть, он начал ее читать: «Милый Костя, – было написано там, – я ушла в магазин, скоро приду, ты не волнуйся, если приедешь, пока меня нет. Я тебя все жду эти дни, чувствую, что ты приедешь. Доски под кроватью, затопи печурку, грейся и ожидай меня. Твоя Лена».

На записке была дата двадцатидневной давности, и Карцев вспомнил, что он никак не мог приучить жену датировать письма и всегда сердился на нее за это, а во время войны она стала ставить даты даже на самых коротеньких письмах и открытках.

Он снял вещевой мешок и заглянул под кровать: действительно, там еще были две доски. И не оттого, что было ему холодно – холод как-то забылся, – а больше для того, чтобы выполнить указанное в записке, он затопил печурку.

В комнате сразу стало теплее, светлее, – но уж лучше бы было темно: отчетливо выступили из сумрака вещи, картины на стенах, – каждая вещь была воспоминанием. Стал виден и ковер, наглухо закрывающий окно, видна была на ковре заплата из войлока, и Карцев вспомнил: уже давно Лена писала ему, что в соседний дом попал снаряд, а сюда залетел осколок, повредил ковер и книги.

Подойдя к книжному шкафу, он убедился, что осколок пробил два тома энциклопедии и застрял в третьем томе, «Беллинг по Бугульник». С машинальным любопытством, словно надеясь найти ответ на что-то, он раскрыл книгу там, где кончалась вмятина от осколка, и прочел: «Бланкет – сорт французского легкого белого вина, выделываемого в Лангедоке». Потом, по охватившей его вдруг слабости, он вспомнил, что весь день не ел. Развязав мешок, он сел за стол, аккуратно отрезав кусок хлеба, стал есть. Он жевал промерзший хлеб, смотрел на тень от своей головы, шевелящуюся на выцветших обоях, – и думал, думал. Но мысли шли в несколько слоев, они путались, переплетались, и на поверхность сознания выплывали какие-то пустые, легкие, ничего не значащие фразы.

«Почему я не плачу?» – подумал он вдруг. Ему, быть может, и выплакаться не придется, если убьют. И это показалось ему страшным, – не то, что убьют, а что он не может плакать, да так и не заплачет, наверно.

Он доел кусок хлеба и завязал мешок. Там, в мешке, лежали сухари, хлеб, сахар, – но все это уже не имело значения.

Он снял полушубок, подбросил в печку дров и сел у огня. Сухие доски горели ярко, светло, жаром веяло от накалившегося железа. В комнате горьковато пахло смолистым дымом.

Он снова перечитал записку Лены и вдруг с тоскливой ясностью представил себе ее. Она надевает пальто, кутается в серый пуховый платок, по привычке заглядывает в зеркало – и уже идет к двери. Но вот возвращается, берет карандаш, бумагу и пишет ему эту записку; когда она пишет, лицо у нее серьезное, озабоченное. Она подписывается – и никаких «целую», потому что ведь это не письмо, просто записка, чтобы он не беспокоился, – она скоро придет. Она выходит из комнаты в прихожую, из прихожей – на лестницу, туда, где насквозь промерзшие стены отливают селитренным блеском. Все тише, тише звучат ее удаляющиеся шаги. Вот сейчас она откроет последнюю дверь и выйдет на улицу, в самое средоточие холода и темноты.

И Карцев услышал гулкий удар, словно звук захлопнувшейся двери. Это начался обстрел района.

Снаряды ложились где-то близко, порой весь дом вздрагивал, и на этажерке позвякивали пустые флаконы, раскачивался серый фарфоровый пингвин.

А Карцев сидел, смотрел на уголья, уже подернутые пеплом. Лампа коптила, хлопья копоти, как черный снег, оседали на пол, на простыни постели, на голову Карцева, сидящего у потухшей печурки. Наконец он снял сапоги, погасил лампу и лег на диван, укрывшись полушубком. И сразу, как в омут, погрузился в сон.

Проснулся он не оттого, что выспался, а от холода. Ноги окоченели, болело раненое плечо, во рту было сухо и горько. Он встал, зажег спичку и, подойдя к окну, отодрал ковер. Почти все окно было забито фанерой, уцелело только верхнее стекло, и вот сверху в комнату влился розоватый