Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

несколько месяцев, как кончилась война, и уже почти все раненые выписались из этого госпиталя, только меня и еще нескольких больных все не выписывают.

Нас перевели в отдельную дальнюю палату там, где сад смыкается с лесом. В этом деревянном двухэтажном домике нет ничего госпитального, если не считать нас, – мы все еще ходим в халатах.

Здесь очень тихо. Кругом сосны да кусты ольшаника, и только где-то далеко, за лесом, гудят иногда поезда. Это мне напоминает детство, дачу, когда так же гудели дальние поезда, а по вечерам за окном убаюкивающе скрипели сосны. Здесь мне нравится.

Но все же мне хочется скорее вернуться в большой мир. Я чувствую себя уже совсем здоровым, память вернулась ко мне, и только излишняя осторожность врачей держит меня здесь.

Впрочем, может быть, вы поможете мне разобраться во всей этой истории.

С самого начала войны я попал в пехотную часть пулеметчиком. Пулеметное дело я изучил еще до войны, когда был на действительной службе. Специальность же у меня самая мирная – я агроном.

Не буду рассказывать о первом бое, об отступлении, о том, как мы попали в окружение и как вышли из него. Это, быть может, и интересно, но прямого отношения к моему рассказу не имеет.

Под Лугой я был ранен в голову и в спину осколками авиабомбы. Ранение было не очень опасное, но все же мне пришлось пролежать полтора месяца в госпитале в Ленинграде.

Когда я выздоровел, меня направили в распред, а оттуда с командой в другую воинскую часть.

Помню, вышли мы из распреда осенним утром и пошли по городу. Команда наша была небольшая, человек двенадцать, и сержант, который вел нас, разрешил нам шагать без строя, по панели.

Я не ленинградец, и в Ленинграде до войны редко бывал.

Меня поразила спокойная настороженность города. Была в нем какая-то новая, печальная и ясная красота, и он казался светлым, несмотря на серый утренний туман. Легко и свободно уходили ввысь его шпили, а строгие здания казались невесомыми в своей торжественной тяжести.

В этот день немцы не вели по городу огня, и мы не торопясь шли по улицам. Было уже часа два пополудни, когда мы вышли на шоссе.

Нашим взорам открылась плоская равнина, уходящая вдаль. Одинокие пригородные строения как бы подчеркивали простор, а серо-стальная кромка залива, видневшаяся вдали справа, так мягко и легко примыкала к берегу, что вода казалась отсюда не иной стихией, а только продолжением земли.

Где-то впереди била артиллерия – слышались редкие, глухие удары, а порой можно было различить пулеметные очереди и отдельные выстрелы.

Но плоская болотистая равнина была исполнена грустного осеннего спокойствия, и какие-то маленькие бездомные птицы однотонно кричали в низких придорожных кустах, и тихо сгибалась трава под влажным, плавным осенним ветром.

Незаметно для самих себя мы дошли до воинской части.

Нас рассортировали по ротам, я попал в пулеметный дзот: как раз накануне один из номеров расчета был убит, и я заменил его.

Это была невеселая и скудная земля, да вдобавок еще обезображенная воронками, которых становилось все больше и больше. Позади, за нами, простиралась туманная равнина, и вдали в тускло-сизой дымке виднелись очертания Ленинграда. Отсюда не видно было отдельных зданий, и весь город казался чем-то единым. Он плыл каменным кораблем к нам, разрезая волны туманов, и алые вымпела облаков вились на его шпилях.

А впереди был парк, большой старинный парк, примыкавший к дачному городку. Городок был занят немцами, и парк был тоже наполовину занят ими, а наши позиции проходили через окраину его. Здесь находился и наш дзот.

Перед нами была ничья земля – мертвое, изрытое воронками пространство, простреливаемое насквозь и нами, и противником.

В узкую прорезь амбразуры были видны стволы обезображенных деревьев, разбитые остовы беседок и павильонов и трупы вражеских солдат – следы атак, с трудом отбитых нами.

Там, среди этого хаоса, среди развалин и растоптанных цветников, среди красного щебня кирпичей, обломков садовых скамеек, среди трупов и пепла – стояла статуя – мраморная девушка со спокойным и задумчивым лицом.

Вглядываясь вдаль, стояла она на плоском сером камне, и казалось, осколки снарядов и пули огибали ее в своем полете.

– Вот так и стоит, – сказал мне первый номер расчета, сержант Сбитнев, – кругом все исковеркано, а красавице нашей везет. Мы и то удивляемся…

– А она что-нибудь означает, эта статуя, или просто так? – спросил я.

– Не знаю, – ответил сержант. – Там на камне, где она стоит, что-то такое про нее написано, да в бинокль не разобрать. А живым с этой ничьей земли еще не возвращался никто: немец и днем и ночью бьет.

– Мы все нездешние, наш полк в Костроме формировался, – вмешался в разговор ефрейтор Кузнецов, – а вот что красивая она – это верно, это каждому видно. Только она и осталась здесь от прежней жизни.

Тогда третий обитатель дзота боец Барканов промолвил:

– Это богиня спокойствия, она из Греции.

– Богиня спокойствия? – удивился я. – Не слыхал такой богини.

– Мне лейтенант объяснял про нее, – сказал Барканов.

– Лейтенант так и говорил – богиня спокойствия?

– Нет, не совсем так говорил, я кой-чего и не понял, но самое главное понятно. Вон какая спокойная да красивая. Мы к ней все привыкли, собьют ее немцы, так совсем тошно здесь станет.

Мне чем-то очень понравился этот человек, в нем было что-то широкое и задушевное.

– Кем вы до войны были? – спросил я его.

– Верхолазом, – ответил Барканов. – Специальность редкая.

Мы с ним быстро подружились. Да и с двумя другими товарищами по оружию я быстро сошелся. Ссор у нас не было. Жили мы в землянке, а в дзоте дежурили по очереди.

Из амбразуры был виден парк, неуклонно гибнущий у нас на глазах. Все меньше оставалось в нем деревьев. Черные пунктиры воронок сливались в сплошные пятна, и снегопады не успевали затянуть своей зыбкой марлей черных ран этой бедной земли.

По-прежнему немцы время от времени атаковали нас, и мы отбивали их атаки, и все больше трупов валялось на ничьей земле.

И только «богиня спокойствия», как белое чудо, стояла среди этой пустыни, и, когда мы глядели на нее в узкую прорезь амбразуры, нам верилось, что снова здесь будет парк, что кончится война – и на пруду будут скрипеть уключины, и влюбленные будут бродить по зеленым коридорам аллей.

А голод все сильнее давал себя знать, и однажды Барканов сказал мне:

– Давай полезем ночью на нейтралку, там на мертвых немцах наверняка спирт есть и консервы.