Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

А бойцы молча свернули с дороги вправо и, тяжело перепрыгивая через канаву, вышли на прибрежный луг. Несколько мгновений они еще шли вперед, но шаг их замедлялся, угасал, и вот они молча встали, оглядываясь по сторонам, еще не веря, что теперь можно спать.

Их оглушила тишина, ослепили блики солнца, мягко плывущие по озеру, и они стояли, словно, свернув с дороги, вошли в неведомый мир, огромный и прекрасный. И блаженно-синее, древнее небо июля казалось им близким, как в детстве, когда до него можно было дотянуться рукой из колыбели и когда в мире еще не было ни смерти, ни усталости.

Потом бойцы, не глядя вниз, опустились на траву, и тихая волна сна прошла над лугом.

Сказав сержанту, чтоб тот постоял за часового, Журавлев пошел в поселок.

Он свернул с шоссе на безлюдную улицу, прошел по ней, свернул на другую – всюду было одно и то же. Безмолвные постаревшие дома глядели на него черными впадинами окон, тихо шелестели деревья за покосившимися заборами.

На углу Березовой и Центральной солоновато пахло пеплом, недавним пожаром. На каменной ступеньке перед фундаментом сгоревшего дома сидела серая кошка, грелась на солнышке. Она была уверена, что все это одно наваждение, не стоит обращать внимания; к вечеру скрипнет дверь, и ее покличут домой, а она еще будет упрямиться, не сразу пойдет.

Журавлев шел по знакомой улице, и с каждым шагом его обступало прошлое. Вот здесь он однажды перенес Аню через лужу, вот здесь он как-то раз сорвал для Ани ветку черемухи, склонившуюся через изгородь чужого сада. А вот тут Аня сказала ему: «Когда ты кончишь университет, я тебе подарю трубку. С трубкой ты будешь серьезнее, я люблю, когда ты серьезный».

Вот теперь я стал серьезный, подумал он и чуть не споткнулся о труп немца. Немец лежал на мостике через канаву, лицом вверх. Кровь, как ржавчина, покрыла железную пряжку его ремня с «gott mit uns». Рядом, нелепо растопырив сошки, лежал ручной пулемет, его круглое рыльце уставилось в сторону забора.

Перед Аниным домом чернела в зеленой немощеной улице свежая воронка, валялись пачки патронов, какое-то тряпье, доски от ящиков. Журавлев толкнул калитку, и она заскрипела так же, как в тот день, когда он впервые вошел сюда.

Странная робость овладела им, сердце забилось тревожно и сладко, точно Аня ждала его в этом опустевшем доме.

Он вошел в сад, переступил через ствол подкошенного снарядом клена, и горьковатый, грустный запах свежей древесины одурманил его, комом встал в горле.

От усталости, от жары, от смутного волнения закружилась голова.

Журавлев сделал несколько шагов, сел на уцелевшую садовую скамью перед клумбой. На клумбе не было теперь никаких цветов – одна мохнатая сорная трава, пробившись сквозь слой мусора, сквозь линялые этикетки от сигарет, зелеными фонтанчиками била из земли.

Он закрыл глаза, вспоминая, как сидел рядом с Аней на этой скамье, но его сразу же повело в сон, и он вздрогнул и проснулся, и, как во сне, увидел безмолвный старый дом, покосившиеся столбики у крыльца, обломки мебели под окнами, запустение, запустение.

За окнами была такая густая, плотная темнота, что она казалась вещественной, словно там, в комнатах, устроили склад черного сукна.

Журавлев подошел к двери и сквозь выбитую филенку заглянул внутрь. В человеческом жилье, даже покинутом, никогда не бывает полной тишины – такой тишины, как в поле или в роще при безветрии. Смутные звуки рождались, шевелились за дверью.

Журавлев вспомнил, как он стучался сюда, как по приближающимся шагам узнавал, кто идет открывать. Вот Аня спускается по лестнице, вот подошла, сейчас повернет ключ.

Она открывала дверь, говорила: «Здравствуй, Леша», – и всегда таким ровным голосом, что он обижался. Но она никогда не повышала голоса – такая уж у нее манера, ничего не поделаешь.

Теперь он сам распахнул дверь. На него дохнуло сыростью, каким-то лабазным запахом. В комнатах, видно, жили немецкие солдаты. Были сколочены нары, валялись матрасы, на стенах кое-где были пришпилены открытки. На одной мальчик с девочкой целуются под дождем, на другой велосипедист едет, а вместо колес – венки цветов. Обои висели складками, как больная кожа.

Все это было как-то странно, хоть только этого и можно было ожидать.

По узкой желтой лестнице поднялся Журавлев наверх, вошел в башенку. Цветные стекла были выбиты, только одно – зеленое – уцелело, и за ним отдыхал празднично-зеленый мир, в котором все было замедленнее и глубже. А рядом, сквозь пустые ромбы и квадраты, уже видна была туча, наплывающая из-за дальнего холма, и видно было, как нервно вздрагивают ветви, предчувствуя бурю и влагу.

Будет гроза, подумал Журавлев, а бойцы так и будут спать. Устали, ничем их не поднять сейчас.

И опять в нем поднялась волна гордого сочувствия к этим усталым и упорным людям. Чувство непонятного восторга холодком прошло по спине, и ему показалось, что сейчас ему в мире все понятно. Слова, которыми он думал это, были обычны и просты, но он не стыдился их. Он чувствовал, что только очень чистые и высокие мысли могли пробиться в нем сейчас сквозь свинцовую толщу усталости – все мелкое, наносное было сейчас придавлено в нем.

Он вышел из башенки, и по узкому коридору подошел к двери той комнаты, где когда-то жила Аня.

Сбоку упирался в дверь столб желтоватого предгрозового света, и радужные пылинки метались в нем, как сорвавшиеся с орбит созвездья. Какая-то маленькая серая птица с тонким неприятным писком метнулась по коридору, вспыхнула в луче и исчезла в небе.

Журавлев открыл дверь и окинул взглядом комнату. Здесь, видно, никто после Ани не жил. Всякая рухлядь была сюда свалена немцами – ломаные стулья, какие-то мешки, бутылки, части от велосипедов. На всем лежал слой пыли. Ничего прежнего тут не осталось, только обои были прежние, да на косяке двери сохранилась черта, и надпись при ней: «Больше Аньке не вырасти».

Он пошел к окну, осколки стекла заскрипели под подошвами, как хрупкий утренний ледок. Рама окна болталась на одной петле, уже предгрозовой ветер метался в саду, и красноватая пыль клубилась над дальней дорогой.

Журавлев сел перед окном на какой-то ящик и закурил. Закуривая, он уронил спичечный коробок и, нагибаясь за ним, заметил на полу флакон от Аниных духов. Он его сразу узнал по этикетке, поднял, стер с него пыль о гимнастерку. Флакон был пуст, но когда Журавлев открыл притертую пробку, тонкий, холодноватый аромат