Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

хотелось узреть эту Мессалину и артиста, крикнувшего ей такую фразу, точнее – прочесть своими глазами титр с этим выкриком (кино было еще немым). Я знал, что детям до шестнадцати лет вход на эту картину запрещен, и понимал, что меня, при моем малом росте, в кинозал не пустят, дадут от ворот поворот, – и все же стал клянчить у матери деньги на билет, именно на «Куртизанку». Мать отказала, и я надерзил ей. Произошло это в прихожей, в присутствии дяди Кости, брата матери. Дядя Костя сказал, что я становлюсь несносным, что у меня начинается переломный возраст. А его гость, надевавший в это время пальто, добавил полушутя, что всех отроков на время их переломного возраста надо бы сажать в исправдом – для их же пользы и на благо обществу.

В том переломном возрасте на меня находили иногда какие-то приступы ленивого тупоумия. А то вдруг овладевала мной жажда справедливости, которая почему-то перевоплощалась в несправедливое отношение к другим, в грубость. И многие мои мысли, многие поступки были глупее, нелогичнее, нежели в предыдущие, детские годы. Наступило некое средневековье души. И длилось оно два-три года.

Сумбур, царивший в моей голове, усугублялся еще и тем, что я вовсю сочинял стихи. То были корявые подражания Сергею Есенину – и одновременно полной его противоположности, Валерию Брюсову. И текли из-под моего пера то вирши о несчастной любви, от которой лирический герой бежит в кабак, а затем «повисает на петле тугой», то длиннострочные опусы об египетских пирамидах, о жрецах Ра, о таинственных многовесельных триремах, гибнущих в «кораблекрушительных морях». Стихи плохие, слабые. Но осуждать себя за них, смеяться над собой – не хочу. Есть на Балтике старые форты, построенные на островках. А когда-то островков этих не было. Их создали люди. Привозили на баржах камни, щебень, песок – и ссыпали их на дно, год за годом, пуд за пудом, лопата за лопатой. И создали из этого бросового материала островки. И на них возвели различные каменные сооружения. В искусстве тоже так. Надо ссыпать-ссыпать-ссыпать в неведомую глубину черновой, безликий, бесформенный шлак и щебень, никому, кроме тебя, не нужный – да и тебе нужный только в силу его ненужности. И вот возникает твой островок. На нем ты начинаешь, в меру своих сил и способностей, строить то, что может пригодиться не только тебе, но и другим.

* * *

Ладно бы, если бы только стихи Есенина и Брюсова были источником моего скудного вдохновения. Должен признаться, что был еще и иной источник. В то давнее время у ребят моего возраста ходили по рукам тетрадки с тщательно переписанными фривольными поэмами неизвестных авторов: «Испанская трагедия», «Екатерина Вторая и граф Орлов», а также сочинения, приписываемые Баркову. Я тоже решил попробовать свои силы в этом соблазнительном жанре – и за несколько дней сотворил поэму. Умолчу о ее названии, скажу только, что у моих одноклассников она имела успех – и на пользу мне это не пошло. Однажды на уроке математики педагог приметил, что ученик по кличке Мартышка, сидевший через парту от меня, с необычной для него старательностью склонился над тетрадью. Это вызвало в учителе какие-то подозрения, и он потребовал, чтобы Мартышка предъявил ему эту тетрадь. Мартышка был лодырь изрядный, но парень хороший. Ему не хотелось подводить меня, но дело кончилось тем, что настырный математик чуть ли не силой завладел моим творением. А что оно мое, бросалось в глаза с первого взгляда: обуян авторской гордыней, над непристойным названием поэмы я четко обозначил свое имя и фамилию – знай наших!

Математик отнес злополучную тетрадь в учительскую. Делу был дан ход. Опасность усугублялась тем, что педагоги уже знали меня как сочинителя стишков-дразнилок. Плохо было и то, что в школе уже «имелись случаи нетоварищеского отношения мальчиков к девочкам», и один такой случай произошел через день после того, как я вляпался в беду со своей поэмой. Виновником нового происшествия был мой одноклассник по прозвищу Стригун; одна преподавательница застала его в раздевалке в тот момент, когда он тискал девочку. Все это стало известно даме-педологу из РОНО. По ее настоянию в школе состоялось собрание «только для педагогического состава и мальчиков». На собрание то должны были явиться все ребята из нашего и параллельного класса. И в первую очередь – те, из-за которых сыр-бор загорелся.

Первым рассматривалось «дело» Стригуна. Он смиренно оправдывался, но мы, его одноклассники, не очень-то верили в это смирение. Мы знали, что Стригун очень остер на язык, – и очень уважали его за это. Ну а кличку такую ему дали потому, что носил он чрезвычайно короткую стрижку, почти под ноль; это мать стригла его так – ради гигиены. На кличку свою он откликался без обиды, он был умен и добр…

По-видимому, некоторые педагоги ждали от Стригуна более искреннего покаяния, и вот преподавательница пения громко, сердито обратилась к нему:

– Скажи наконец нам: что ты делал за пазухой у Рыбаковой?!

– Я… я искал калоши.

Ребята захихикали. А педагоги сочли этот ответ издевательским и усилили свои нападки на Стригуна. Тогда он стал объяснять им, что после окончания учебного дня в раздевалку устремляется много учеников, и начинается толкотня и неразбериха, и с калошами происходит путаница – не сразу каждый свои находит. И вот пока он искал свои калоши, его в этой сумятице, совсем не по его вине, притиснули к Рыбаковой…

Дело кончилось тем, что Стригуну дали строгий выговор, а его фразочка «Я искал калоши» прочно вошла в школьный лексикон.

Несколько слов о калошах. В те времена их носили почти все – от мала до велика, так что перепутать эту уличную обувь было нетрудно. Правда, в обувных магазинах продавались специальные медные буковки – на весь алфавит. Такие буковки – свои инициалы – каждый мог закрепить внутри своих калош, чтобы было ясно, кому принадлежат данные мокроступы. Но этими медными инициалами пользовались только взрослые, а молодежь считала, что неудобно, мелкобуржуазно подтверждать таким способом свою личную собственность. Тогда многое считалось мелкобуржуазным, нэпманским, мещанским – и многое правильно. Но были и перегибы. Например, одно время среди старшеклассников велись дебаты на тему: надо ли чистить ботинки? Ведь если рассуждать логично, обувь служит для предохранения ног от холода и грязи и назначение ботинок – чисто функциональное, служебное. Какой же смысл придавать им лоск, тратить время на бесполезное украшательство?

Но вернусь к тому собранию и к себе грешному.

Педагоги, видать, основательно проштудировали мое творение.