Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

то как священник, не то как монах. Лицо его странно не соответствовало одежде: какое-то решительное, дерзкое даже. Под портретом на миниатюрной полочке стояла вазочка с сухими васильками. Гошка спросил у хозяйки, кто этот дяденька.

– Георгий Аполлонович, – мягко, ласково ответила она. – Такой приветный был человек… Не поняли его, затравили…

Отчество незнакомца понравилось мне своей звучностью. Я спросил у этой женщины, как его фамилия.

– Гапон.

Кто такой был Гапон, мы, конечно, знали. И по книгам, и со слов старших. Да и на Преображенском кладбище у могилы жертв девятого января каждому довелось побывать со школьной экскурсией. Нас удивило доброе отношение этой женщины к такому злыдню. Поразило и то, что не боится она держать его изображение в своем жилище; ведь если ГПУ пронюхает – быть ей в Соловках. И вообще – какая странная привязанность… Николая Второго некоторые проклинали, но некоторые тайком и добром поминали.

А о Гапоне я ни от кого ничего хорошего не слышал – ни «справа», ни «слева». Мать как-то раз сказала, что это – темная личность. Однако, значит, есть на свете человек, для которого Гапон – светлая личность… Как странно: женщина эта, по всему видно, честная, добрая – и чтит такого вредного типа… Позже я убедился, что хорошие люди иногда могут, заблуждаясь, любить плохих, сами не становясь от этого хуже. А когда в тот день мы, покинув портретовладелицу, шагали по набережной, рассуждая об увиденном и услышанном, то все трое пришли к выводу, что тетенька, конечно, добрая, но по ней Никола Чудотворец (то есть психбольница) плачет. Ведь она – чумовая… На тогдашнем жаргоне под «чумовыми» подразумевались отнюдь не больные чумой, а сумасшедшие. И в песенке какой-то пелось:

Чумовой народ фартовый —

Без порток сидит в столовой!

* * *

Помню и нечто совсем странное.

Однажды мы пилили и кололи дрова для престарелых супругов, живших недалеко от Садовой. Работали во дворе и там же складывали поленья в штабель. Когда работа была кончена, старичок расплатился с нами, а потом вдруг попросил нас помочь ему накрыть дрова «крышей», чтобы они от дождей не сырели. Он приволок длинный лист ржавого железа – кусок старой магазинной вывески, и мы с Борисом аккуратно накрыли штабель. При этом я, по своей неуклюжести, поранил палец на левой руке. Ранка была небольшая, но кровь текла обильно. Старикан сказал, что надо ее смазать коллодием и перевязать, тем более что поранил я именно левую руку, ведь по ней ржа может быстро дойти до сердца.

Он повел меня на третий этаж, в большую коммунальную квартиру, привел в комнату, где обитал со своей женой. Она старательно смазала мой палец лекарством, потом стала делать перевязку. В этот момент в дверь постучались. Вошла девушка лет семнадцати, поставила на стол пустую кастрюльку – и удалилась. Меня удивило ее лицо – не красивое и не некрасивое, но какое-то странно-спокойное. Я невольно повернулся к двери, втайне ожидая, что она войдет снова. Хозяйка, надо полагать, заметила мою заинтересованность и сказала, что эта девушка – Тася – недавно очень выручила одного мальчишку из соседней квартиры. У матери его пропала серебряная брошка, так мать на сына подумала, что он ее спер, чтобы продать втихомолку и пьексы к лыжам купить. Тогда соседи ей посоветовали Тасю позвать. Тася пришла, стала по комнате ходить взад-вперед, туда-сюда – и нашла брошку. Она под плинтусом валялась. Плинтус старый, кое-где он от пола отщепился, – и вот в незаметном месте лежала та самая брошка. Мать очень рада была, что сынок ее не мазурик. А Тасю эту все в доме знают. Если что-нибудь куда-нибудь запропастится, она всегда найдет и ни копейки за это не попросит. Честная-пречестная. Она сперва была как все, а потом у нее что-то вроде менингита случилось, в больнице долго лежала, а вышла, выздоровела – и вот такие способности обнаружились. А так – вполне нормальная. В техникуме учится, и отметки неплохие.

Все это показалось мне невероятным, но на лгунов те престарелые супруги не походили. Другое дело, что они сами могли поддаться обману. Но и Тася та на мошенницу никак не походила. Однако, когда я спустился во двор, где меня поджидали друзья, и рассказал им то, что только что услышал, они в один голос заявили, что я на брехню клюнул.

Дома я об этом случае умолчал, ибо был уверен, что мне никто не поверит. Но когда, много позже, поведал об этом матери, она, к моему удивлению, удивилась не очень. Она сказала, что, когда, за несколько лет до революции, была в Висбадене на водах, там много говорили об одном курортном служителе, который тоже обладал способностью в самых неожиданных местах находить предметы, утерянные их владельцами. Только в противоположность бескорыстной Тасе за возвращение находок он брал деньги.

* * *

На что я тратил свои «дровяные» заработки? Главным образом – на еду. И на вкусную (мороженое, печенье), и на будничную, обыденную (крупа, макароны), то есть на приварок к столу. Мать была этим довольна – и недовольна. Она побаивалась, как бы я на веки вечные не прирос к дворницкой работе.

Помню и две свои непищевые покупки. Во-первых, я купил себе финский нож. Как ни странно, это хулиганское оружие продавалось тогда вполне открыто. Я приобрел свою финку в хозяйственном магазине на Малом проспекте; там же продавались ножи хозяйственные, примусы, кухонная посуда и керосин.

Финка моя покоилась в ножнах, украшенных на конце свинцовым шариком. Носил я ее на брючном ремне, под курточкой. В школу, разумеется, ходил без оружия. Но по вечерам, когда мы втроем – Борька, Гошка и я – шли шлифовать асфальт на бульвар Большого проспекта (который тогда именовался проспектом Пролетарской Победы), каждый из нас был при ноже. Вряд ли мы, даже если бы и в драку ввязались, пустили бы в ход это оружие. Однако – носили. Такая уж тогда была тайная молодежная мода – походить на хулиганов.

А вот хулиганские фуражки – «мичманки» с длинными козырьками были нам не по карману. Их производила какая-то полусекретная кустарная артель, стоили они бешеных денег; покупали их богатые представители гаванской шпаны. Между прочим, носить эти фуражки было опасно: шел слух, что чуть мильтоны завидят человека в такой «мичманке» – сразу волокут его в милицию.

У многих у нас было тогда какое-то двойственное восприятие действительности. Мы распевали хулиганские песни, смаковали всякие блатные словечки, но