Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

Это чувствовалось по всему: и по укоризненным взглядам их, и по репликам. Я оправдывался как мог, твердил, что больше не буду. Преподавательница русского языка Нина Петровна Журавлева встала на мою защиту. В начале года мы писали сочинение на вольную тему, и Нинушке (так мы ее за глаза звали) мое сочинение понравилось, она всему классу его вслух прочла. И вот теперь она сказала, что моя, с позволения сказать, поэма – явление безусловно отрицательное и даже хулиганское, но я уже осознал свою ошибку, и такое больше не повторится. К этому она добавила, что у меня есть способности к стихосложению, только я использую их пока что неправильно.

Вслед за доброй Нинушкой взяла слово другая учительница. Она сердито процитировала из моей поэмы строки, где некий Трипперман восклицает:

И честная моя моча

Струится, ласково журча!

– Но почему «честная»?! Почему «честная»?! – негодующе вопрошала она. Чувствовалось, что это слово возмутило ее больше, нежели все непристойности, щедро рассыпанные по страницам поэмы. – Как это об этом – и «честная»?!. Какая дикая, беспросветная чушь!

А я-то считал этот эпитет своей ценной творческой находкой! Дело в том, что Трипперман, несмотря на свою венерическую фамилию, был здоров во всех отношениях; именно это я и хотел подчеркнуть. Но когда начал втолковывать это педагогам, то запутался, понес какую-то ахинею. Мне велели замолчать. Слово взяла дама-педолог из РОНО. Говорила она долго и неторопливо – и так научно, что я не мог понять, к чему она клонит. Но когда она охарактеризовала меня как «подростка, которому угрожает дегенеративно-психологический сдвиг», у меня мелькнула догадка, что она здесь – главная моя врагиня, она хочет засобачить меня не то в школу для дефективных, не то в психбольницу… Надо учесть, что в те времена слово педолога имело большой вес, лишь незадолго до войны педология была признана лженаукой и упразднена начисто.

Однако дальше женщина эта повела речь о том, что когда в школах будет налажено здоровое сексуальное воспитание – тогда не будет ни приставаний к девочкам, ни хулиганских поэм. Получалось, что лично я не так уж и грешен, что тут повинна среда, несовершенство учебных программ – одним словом, обстоятельства, от меня не зависящие. Закончила она свою инвективу обнадеживающе. Да, поэма – явно бульварная, антихудожественная. Однако этот Шефнер, в меру своих слабых возможностей, попытался разоблачить враждебную нашему обществу деятельность нэпмана, который ухитрился на базе прогоревшей пивной организовать подпольный публичный дом. Это разоблачение надо считать фактором положительным.

Действительно, в поэме действовал некий Люэсов, изрядный прохвост.

Кровати притащив в подвал,

Сей нэпман организовал,

Поставив на пивнухе крест,

Пубдом на сорок спальных мест.

И дни и ночи напролет

Туда шагал мужской народ,

И Люэсову шла деньга,

А грешным девам – ни фига.

Против буржуя сорок дев

В итоге заимели гнев.

Эти строки о зловредном Люэсове были в поэме самыми пристойными. Далее шло подробнейшее описание забастовки и мятежа разгневанных дев – сплошная матерщина. Но так или иначе, этот разоблаченный мною нэпман, очевидно через даму-педолога, – помог мне. Да и все это педагогически-педологическое судилище закончилось приговорами более мягкими, чем мы ожидали. Четыре грешника получили выговоры, меня же и еще одного греховодника постановили перевести из 215-й школы в 219-ю, – и в школу отнюдь не дефективную, а вполне нормальную. Напомню читателям, что нынешняя нумерация питерских школ не соответствует тогдашней; за шестьдесят с лишним лет она не раз менялась.

Как ни странно, мать отнеслась к этой истории с поэмой куда спокойнее, нежели я ожидал. Быть может, она восприняла все это как некий неизбежный этап в развитии моих способностей; этап скандальный, неприятный, но который, именно в силу своей постыдности, должен научить меня воздерживаться в дальнейшем от сочинения подобных поэм? И – кто знает! – быть может, она считала, что и эта злополучная поэма тоже была тем необходимым шлаком, который надо ссыпать-ссыпать-ссыпать в глубину моря, чтобы наконец возник тот островок, на котором я смогу начать строить что-то свое, настоящее, хоть мало-мальски нужное не только мне, но и другим?

Пиляне-топоряне

В ту отроческую свою пору был я бестолков, расхлябан, часто огорчал мать глупым, самому мне непонятным непослушанием. Иногда мне хотелось стать знаменитым хулиганом – вроде Графа Панельного. А иногда хотелось стать никем, ничем, ничего не делать, ничему не учиться. Но полной расхлябанности препятствовали домашняя бедность, скудость уклада жизни. К тому же и все другие – куда ни погляди – жили очень небогато. Все мои школьные и внешкольные друзья и товарищи были сплошь безотцовщина, матери их еле концы с концами сводили. Если ты беден среди богатых – в тебе разгорается хищная зависть, и неизвестно к чему это может тебя привести. Но если ты беден среди бедных – бедность дисциплинирует, пришпоривает тебя и твоих товарищей по бедности к общим действиям, к работе.

В один осенний день ко мне заглянул друг мой Боря Цуханов и сообщил, что нашел работу. Завтра, в воскресенье, надо пойти нам на Одиннадцатую линию в один дом к одной старушке. Ей привезли два метра непиленых дров; их надо распилить, расколоть, снести в сарай. За это нам будет монета! И вот на следующий день я направился к Борьке, на Средний проспект. Друг мой ждал меня во дворе с топором. К нам присоединился Гошка Поморов, живший в Борькином доме; он принес пилу. Мы втроем отправились на Одиннадцатую линию. Мне, разумеется, не раз приходилось пилить и колоть дрова в своем дворе со своим двоюродным братом на своей родной Шестой линии. Но то была работа, так сказать, для себя. А там, на Одиннадцатой линии, дело было особое: впервые в жизни мне предстояло работать вне своего дома, работать для других. И впервые – работать за деньги. Тот день мне запомнился.

Дрова старушки были свалены в самом конце мощенного булыжником двора, возле довольно большой лужи. Старушка помогла нам найти козлы. Они стояли в тупичке у какого-то каменного одноэтажного строения; кажется, то была прачечная. Мы перетащили козлы эти к дровам и приступили к работе. Старушка долго стояла возле нас вместе со своей черной собачкой. Видимо, она (старушка) сомневалась, сумеем ли мы, такие молодые, выполнить это трудовое задание. Но мы пилили и кололи дружно, старательно, по временам