Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

несколько дней подряд только и разговоров было что о той несчастной. Потом все о ней забыли. И я вроде бы совсем забыл о ней. И даже когда года через три-четыре прочел «Анну Каренину» – о гореловском самоубийстве вовсе не вспомнил. Очевидно, характер Анны дан Толстым настолько отчетливо и судьба ее настолько сама в себе, что хоть женщина из Горелова и выбрала себе такую же кончину, но никакой связующей параллели в сознании моем не возникло. Однако в каком-то потайном кармане памяти моей тот эпизод все же хранился – хранился, как непроявленный снимок. И когда я (позже, чем «Анну Каренину» Толстого) впервые прочел стихотворение Блока «На железной дороге», первые же его строки «Под насыпью во рву некошеном / Лежит и смотрит, как живая…» – сразу же вызвали из небытия тот день в Горелове. Стихотворение наложилось на минувшее, проявило его в моей памяти – и это уже до конца дней моих. И – главное – Блок пробудил во мне жалость к той, погибшей в Горелове. Я как бы увидел ее не только мертвой, но и живой, той, какой она была до своей смерти. Поэт не убил ее, послав под колеса, – он ее обессмертил.

Блок – любимый мой поэт. Но тайна обаяния его стихов, тайна их воздействия на меня, мне до сих пор неясна. Быть может, одна из граней этой тайны в том, что Блок не боялся повседневности, быта, обыденности. И даже пошлости не боялся. Эта небоязнь будничности, этот сплав горнего и дольнего, низкого и возвышенного, банального и сказочно-необычного придают его поэзии удивительную естественность. Стихи его берут меня за душу чистотой своего тайного замысла, и чистота эта не стерильно-лабораторная, не внешнезаданная. Нет, она рождена духовной борьбой поэта со злом, она пронизана любовью к жизни. Не к сладенько-сытому существованию, а к Жизни с большой буквы – со всеми ее высокими тревогами, надеждами и крушеньями.

У Блока в сегодняшней русской поэзии прямых наследников нет. Но он вошел в нее прочно и неотделимо. Вошел через современников своих, на которых косвенно влиял, хоть они того и не ощущали. И эта незримая эстафета идет от поколения к поколению. Я сказал «незримая», ибо явных продолжателей у Блока никогда не было. Есть большие поэты, у которых можно учиться впрямую, усваивать их образцовый строй, внешние приемы и даже интонации – и в то же время оставаться самим собой. У Блока впрямую учиться нельзя. Он шел в поэзии по такому тонкому лезвию, что каждый, кто попробует идти по его следам, погибнет для поэзии. Произойдет вульгарное подражательство, обезьянничанье.

Блок – целиком – «дошел» до меня довольно поздно. Конечно, и в дни своей юности я знал наизусть многие его стихи – однако не потому, что так уж они мне нравились, а просто потому, что память на всякие стихи у меня неплохая. Неплохая, но неразборчивая, глуповатая: хватает, вбирает в себя не только то, что можно считать подлинной поэзией, но и всякие стихотворные поделки, песенки бульварные – и даже откровенную похабщину. Одним словом – память-хулиганка. И лишь тогда, когда я вернулся в войны, испытав блокаду, потерю матери, гибель друзей, сам отлежав месяц с лишним в блокадном госпитале из-за тяжелой дистрофии, – лишь тогда я принял Блока не памятью, а всей душой и всем сердцем. Но зато уж принял навсегда, и навсегда он стал любимейшим моим поэтом. И сразу «мир стал заманчивей и шире».

Люблю я его не только за его стихи, но и за то, что он был таким, каким он был. Я убежден, что не найти в XX веке поэта более трагически незащищенного и в то же время не сыскать поэта более смелого в своих откровениях и предвиденьях. А если говорить по более узкому, сугубо личному счету, то для меня, коренного питерца, Блок притягателен еще и тем, что он, как никто другой в нашем веке, ощутил и расшифровал красоту Петербурга-Петрограда, понял буднично-таинственную суть моего любимого города.

Если бы меня на долгий-долгий срок послали или сослали куда-нибудь на дальнюю-дальнюю планету, но при этом разрешили бы взять с собой мои любимые книги, – много-много томов пришлось бы погрузить в звездолет. А вот книг со стихами Блока я не взял бы, ибо почти всего его помню наизусть. Он – всегда со мной, и я – всегда с ним.

* * *

Бывают у меня вспышки памяти. Вдруг отчетливо вспоминается то, что, казалось бы, навсегда (и вполне заслуженно) забыто, затушевано временем. Эти вспышки случаются тогда, когда возникает некое событие, которое не обязательно впрямую, но хотя бы какой-то гранью своей имеет отношение к тому, которое забыто. Но при этом новое событие должно быть сильнее, значительнее того, которое подспудно хранится в памяти.

Однажды Ленька Егоров, мой школьный товарищ, сидя рядом со мной на парте, спросил меня:

– А ты еще не жертвовал?

– Нет, – ответил я.

– А я в прошлом году жертвовал. На пару с Рыжим. Но он дурак ленивый, в нем активности нет. Хочешь со мной в этом году жертвовать?

– Хочу, – ответил я.

«Жертвовать» на тогдашнем школьном жаргоне означало собирать добровольные пожертвования в пользу общества МОПР[11] или «Друг детей». И вот, записавшись заранее, в середине мая пошли мы в Василеостровский райсовет, на Большом проспекте, и там девушка под расписку вручила нам овальную жестяную кружку с продолговатым отверстием для опускания монет. Кружка была плотно закрыта и оклеена бумагой, на которой виднелся номер и лиловая круглая печать. На закраинах кружки поблескивали два колечка; к ним крепился шнур, чтобы носить ее, перекинув этот шнур через плечо. Затем девушка выдала нам букетик бумажных розовых маков с проволочными, обмотанными зеленой бумагой стебельками и удостоверения на право сбора пожертвований. В этих удостоверениях таилась великая сила: они давали, при наличии у вас кружки и цветов, права на бесплатный проезд в трамвае. Можно был ездить по всему Питеру! Это ли не удовольствие?!

Тут я должен сделать пояснительное отступление для тех, кто моложе меня. Хоть городской транспорт и очень подорожал у нас за последнее время, но все-таки по сравнению с ценами на продукты и вещи он не очень дорог. Не так было в годы двадцатые. Тогда было иное соотношение цен. Даже некоторые взрослые отказывались от трамвая и ради экономии порой ходили на работу пешком. У большинства же школьников денег вовсе не водилось, а прокатиться зайцем было очень нелегко. В каждом вагоне, справа от входа, сидел