Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

отнюдь не считали всю эту полууголовную романтику вечной, незыблемой. Будущее, притом очень близкое, почти зримое, чудилось нам совсем иным – без всякой уголовщины, поножовщины и матерщины. Скоро все будут жить в просторных, светлых коммунальных квартирах. Это будут не коммуналки, а коммуны в прямом смысле этого слова. Там все люди – друзья друг другу. Двери комнат выходят в широкий коридор. В конце его – большая кухня. Примусы, керосинки – все общее, никаких склок и ссор из-за них нет. Рядом с кухней – общая столовая; в ней коллективно завтракают, ужинают – это по будням. А в выходные дни все питаются на ближайшей фабрике-кухне, чтобы не загружать себя излишним кухонным трудом. В квартирах, в магазинах, на складах – никаких замков, никаких запоров, ибо воров нет. Задвижки – только в сортирах и ванных, на внутренней стороне дверей. Одеваются все хорошо, но унифицированно; на каждый год, с общего согласия, устанавливается для каждого пола единый покрой одежды. Поэтому – ни у кого ни к кому нет зависти. Что касается всяких там брошек, колец, браслетов, то никто их больше не считает нужным таскать на себе – миновала пора дикарства. А зарплата для всех одинаковая, будь ты директор или дворник. И никаких кассиров. Раз в две недели, после окончания трудового дня, вы идете в комнату-кассу и там из несгораемого шкафа сами отсчитываете себе пятьсот рублей.

* * *

Памятна мне и другая моя покупка, осуществленная пока что не на деньги, взятые из комнаты-кассы, а опять-таки на те, что на дровишках заработал. В книжном магазине на Седьмой линии купил я книжечку стихов Михаила Герасимова. Выбрал ее наугад, не зная, что это за поэт. Но он не подвел меня. До сих пор помню строку из его «Стихов о железе»:

В железе есть стоны, кандальные звоны

И плач гильотинных ножей;

Шрапнельные пули жужжанье хлестнули

За грани земных рубежей…

Книга эта хранилась у меня долго. Но когда я вернулся с войны, ее уже не было, погибла в блокаду. А другого экземпляра – не купить, не сыскать. Поэт давно умер, стихи его только в старых антологиях можно найти, книги его не переиздаются. Закон выпадения, закон забвения. Это многих пишущих ждет, и меня – тоже. Теперь, под старость, я смотрю на это проще, спокойнее. И вспоминаю гордые, утешительно-мудрые слова Валерия Брюсова: «Я был! Я есмь! Мне вечности не надо!»

К Брюсову отношение у меня особое. Я знаю, что на российском Парнасе он занимает не самое высокое место, но я очень, очень благодарен ему за его стихи, всегда думаю о нем с чувством глубочайшего почтения. Когда я впервые приник к его творчеству, уже и пушкинского «Медного всадника», и многие стихи Лермонтова знал наизусть, и Тютчевым восхищался, и вообще уже не был незнайкой в поэзии. Но при всем при этом я был еще только ее читателем-почитателем. Правда, стишки я уже строчил, подражал то одному, то другому поэту – но все это походя, без внутреннего душевного задания. А вот когда мне открылись стихи Валерия Брюсова, то чем больше я вчитывался в них, тем больше мне хотелось самому стать автором. Видно, в брюсовских стихах таилась для меня некая путеводная мудрость. Быть может, некоторый рационализм его стихов внушил мне подсознательную уверенность, что и я могу быть не только читателем? Мне кажется ныне, сквозь глубь прожитых лет, что именно Брюсов был первым моим поводырем в поэзии, что это благодаря ему я вышел на свою скромную литературную тропку. С тех пор многое я переосмыслил, на многое стал глядеть по-иному – но не гаснет мое чувство благодарности. И до сих пор бывают у меня «Брюсовские дни». Нахлынут вдруг на душу его стихи – и я наизусть твержу их с утра до вечера…

* * *

Но вернусь к дровам, а точнее сказать – к тому, что имело к ним некоторое отношение. Пилить дрова – это мы умели, но точить пилу – дело непростое, тут нужна рука мастера. К тому же наша была плохая, насквозь проржавевшая. И вот всёведающий Колька свел нас с Петром Васильевичем Тимофеевым. Это был инвалид, потерявший правую ногу на Первой мировой (на германской, как тогда говорилось) войне.

Жил он в Гавани, в первом этаже, в большой коммунальной квартире. Комната его казалась очень просторной, – это из-за того, что мебели в ней совсем немного: стол, заваленный всякими инструментами и железными изделиями, стул, какой-то удивительно узенький шкафчик да еще раскладная металлическая кровать, используемая гостями как диван. Раскладушкой этой Петр Васильевич гордился, он говорил, что это – офицерская походная койка; ему очень повезло: бывший рядовой, а спит по-офицерски. И всей обстановкой он был доволен, ведь он купил это на деньги, заработанные своим трудом. Он рассказал, что, когда въехал в эту комнату, в ней «ни одной мебелины не стояло». А теперь есть все, что человеку надо!

Пенсию Петр Васильевич получал не ахти какую и помогал себе побочным заработком: чинил замки, мастерил зажигалки, точил («наводил») пилы. Научился всему этому он, уже будучи инвалидом. За работу брал он очень недорого, а с нас, подростков, прямо какие-то гроши, даже для нашего скудного бюджета малоощутимые. Нам нравилось у него бывать, мы иногда без всякого дела к нему таскались – и он не гнал нас, встречал приветливо. Разговаривал он с нами всегда серьезно, будто со взрослыми. И это не потому, что хотел подладиться к нам, – нет, он ко всем людям относился уважительно. У него было какое-то удивительно ласковое, праздничное отношение к жизни. Он считал себя счастливым – ему повезло на войне! Сколько там полегло, а у него война только ногу отобрала, голова-то цела! И обе руки – в полном порядке! И наверно, именно потому, что он был уверен в том, что он счастлив, ему хотелось, чтобы все на свете были счастливы. Жильцы квартиры души в нем не чаяли, это ощущалось по их дружескому отношению ко всем, кто посещал Петра Васильевича. Как-то раз одна из его соседок задержала нас с Борисом в коридоре и рассказала, что Петр Васильевич одному хворому старичку из соседней квартиры деньги задарма дает, а ее сыну вчера на покупку ранца пятерку отвалил. А ведь сам-то – никакой не миллионер, сам-то на масле экономит…

Я помню его лицо, его добродушно-лукавую улыбку. Я вспоминаю его с умилением. Мы весьма легко